Мальчик несколько раз выразительно моргнул и разразился новым потоком обиженных слёз.
— Блин, Бабон, тебя даже дети боятся, сгинь, — раздражённо буркнул Влад и, превозмогая страх, кое-как вытащил малыша из переноски. Тот сразу замолчал, трогая ладошкой отросшую щетину незнакомого дяди.
— Ого, а у тебя уже неплохо получается. Будешь теперь Большим папочкой, — гыкнул Бабон и громко рыгнул. — Ой, сорян.
— Слушай, набери Риммке, а? — неуклюже покачивая мальчика, попросил Злобин.
— Тебе надо — ты и набирай!
— Да ты же знаешь, что ей Андрюша весь мозг проест из-за меня, у него же выходной сегодня, не пойдёт она.
— Ага, а типа, если я позвоню — пойдёт! Типа, он не знает, что мы вместе живём. Ну, то есть, что ты у меня живёшь.
Мысль была здравой, и на Влада накатило отчаяние.
Звонить в полицию вот совсем не хотелось, как-то не сложилось у него дружбы с доблестными правоохранительными органами. Сколько раз его пытались пьяного заластать — не счесть, но каждый раз каким-то чудом ему удавалось отмазаться. Звонить им самовольно… Нет, только не это! Пусть лучше органы опеки этим сами занимаются — звонят, собирают всякие справки, или что они там ещё делают. Но это всё завтра, а сегодня? Весь день впереди, а у него уже глаз дёргается от нескончаемых воплей.
— Да говорю тебе: набери маменьке, ну неужели не поможет? Она у тебя, конечно, с приветом, но ведь ребёнок же — родная кровь… — наткнувшись на разъярённый взгляд Влада, осёкся: — Короче, лучше не звони, а сразу езжай. Сюрприз будет, и отказать уж точно не сможет.
Всё-таки зерно истины в словах Бабона было.
Хотя, зная характер эпатажной мамаши Злобина, ожидать от неё можно всё, что угодно. Но, в конце концов, попытка не пытка — надо ехать.
Превозмогая брезгливость и стараясь не касаться руками содержимого подгузника, Влад неуклюже стянул с мальчишки обделанный памперс.
— Ох, мать моя… — ахнул Антон и попятился к двери. — Удачи, биг папочка.
Ответом ему был выставленный средний палец.
Жёлтое такси остановилось возле обшарпанного подъезда захудалой хрущёвки.
Жара стояла дикая — смахнув со лба капли пота, Влад достал из кармана смятую купюру и протянул водиле.
— Молодец какой, — улыбнулся бомбила, кивнув в заляпанное зеркало на ярко-салатовую переноску. — Всю дорогу молчал. Или молчала? Мальчик, девочка?
— Мальчик, — буркнул Влад, аккуратно приподнимая спутавшиеся засаленные ручки. Мальца и правда укачало, и он сладко проспал всю дорогу — не шелохнулся.
— О, сын, поздравляю. У меня самого двое: Вадька и Егор. А как твоего звать?
Влад дёрнул плечом и, провожаемый подозрительным взглядом таксиста, выбрался из душного салона «десятки».
А действительно, какое у него имя? Ведь как-то же она его называла всё это время, не «эй, ты» же. А с другой стороны — какая разница? Завтра он отдаст пацана. Это не его ребёнок. Точка.
В подъезде пахло точно так же, как и во времена его детства: пылью, отсыревшим деревом и тушёной капустой. Давно не крашеные стены пестрели разного рода граффити, среди которых затесалась и парочка скабрезных слов, написанных его рукой. Вот тут они курили с пацанами, пуляя зажженными спичками в белёный поток. Влад поднял голову — серая от времени побелка вся сплошь усыпана чёрными кругами сажи.
Не касаясь поломанных перил, поднялся на четвёртый этаж. Их дверь тоже осталась прежней — обитая тонкими деревянными рейками, с залепленным заскорузлой жвачкой глазком по центру. Под ногами допотопный коврик, вырезанный из старого паласа.
Надавив на оплавленный какими-то вандалами звонок, прислушался к звукам: за дверью раздалась скрипучая трель — мёртвого разбудит, затем послышалось шуршание ног и не слишком довольное:
— Кто там?
— Эт я, открывай.
Тишина. Ушла, что ли? А, нет — послышался скрежет ключа, и в проёме нарисовалась она. Выжженные белокурые волосы накручены на крупные бигуди, красный шелковый халат с претензией на роскошь давно потерял былые краски, в пальцах — неизменная сигарета.
Сколько он её не видел? Кажется, с нового года, да и по телефону они крайний раз разговаривали в июне, в день её рождения.
Мама. Странное слово, совсем для него чужое. Мысленно он давно называл её просто — Она. "Она" как-то ближе.
— Ну привет. Чего тебе? — кивнула она и глубоко затянулась. Длинные ногти покрывал малиновый лак — кончики облупились, но женщину, похоже, это мало трогало.
— Я войду?
— Валяй, — безразлично повела плечом и посторонилась.
В квартире стояла небывалая духота, хоть топор вешай. Пахло какой-то дрянью — сигаретным дымом с примесью чего-то восточного, ужасно приторного.
Каждый угол прихожей был завален невиданной хренью — расписные китайские коврики, причудливые статуэтки, глиняные вазы; стена пестрела картинами с изображением безвкусной мазни, хотя мама называла это гордо — живопись.
Когда-то она с упоением рисовала — день и ночь, мечтала стать великой художницей, а когда поняла, что её каракули даром никому не нужны, разочаровалась и ударилась в шитьё. Перешивала всё, на что упал взгляд — шторы, постельное белье, скатерти, рубашки сыну. Аляпистые, с кривыми стежками и плохо подогнанными лекалами. Так вышло, что там тоже не срослось, мечту стать именитым модельером она оставила примерно через пару лет и, затолкав метры ненужной ткани в забитый до отказа шкаф, принялась писать любовные романы. Она искренне полагала, что у неё талант — стучала ночами по старенькой клавиатуре, ваяя нетленку за нетленкой, но, получив в интернете массу разгромных отзывов, завязала и с этим, уйдя в затяжную творческую депрессию и очередные поиски себя.
Увы, его мама была абсолютно бездарной, но чувство собственного великолепия мешало ей это признать. А ещё она была жутко заносчивой, высокомерной, с полностью атрофированным чувством материнского долга.
«Я тебя выносила, а дальше ты уж как-нибудь сам», — таков был её девиз по жизни.
Плохо так говорить, наверное, но по-мужски Влад понимал отца, который бросил их, когда сыну исполнилось всего лишь семь месяцев. Да, он поступил как последний отморозок, оставив маленького ребёнка, но ведь и жить с его матерью — невыносимо! После школы Влад сам с радостью свалил из дома, и его родительница только перекрестилась… бы. Если бы верила в Бога. Георгина Рудольфовна была ярой атеисткой — не признавала никакого бога, ну за исключением Шивы и Брахмы в тот период, когда увлекалась индуизмом.
— Соскучился или деньги закончились? — выпятив нижнюю губу, мама выдохнула струйку сизого дыма и прикрыла левый глаз.
Помахав перед лицом ладонью, прислонилась к дверному косяку: замок она не закрыла, видимо, рассчитывая, что гость надолго не задержится.
— Короче, тут такое дело. Вот, — Влад кивнул на переноску, демонстрируя спящего младенца.
Георгина Рудольфовна приподняла криво нарисованную бровь и снова затянулась. Мазнула безразличным взглядом по ребёнку, затем придирчиво изучила прикид сына:
— И вот на это ты тратишь мои деньги? В этих джинсах ты выглядишь как гей.
— Мама! — раздражённо нахмурился Влад. — Ты видишь, кто у меня здесь? Или джинсы тебя волнуют больше?
— Не хочу, чтобы соседи думали, что мой единственный сын — заднеприводный.
— Ладно, я понял, прости, что побеспокоил, — Влад опустил переноску и направился к двери.
— Да стой ты. Покажи, — окликнула его мать и, сунув окурок в переполненную пепельницу, наклонилась, разглядывая ребёнка. — Гляди-ка, почти как ты в детстве. Хорошенький был, щекастый, а сейчас… Что за мода, — брезгливо окинула взглядом дырки на его штанинах. — Так чей это ребёнок?
— Не знаю… Может быть, мой.
— Может быть? — выпрямилась.
— Да не знаю я! Подбросили, со словами, что это мой сын.
— А ты не уверен?
— Нет.
— Ну так вот — это твой, — констатировала Георгина Рудольфовна и потянулась в карман за пачкой Мальборо.
— Блин, ты можешь не курить, хотя бы пока здесь ребёнок? — Влад был зол, просто в ярости! Он уже трижды пожалел, что приехал сюда. Ясно как белый день, что она ему не поможет.
Но ещё больше разозлило то, с какой уверенностью она приписала ему отцовство. Ни секунды не сомневаясь!
— Короче, чего от меня-то требуется? — устало проскрипела она, опускаясь в продавленное кресло. Пожелтевшие от никотина пальцы теребили незажжённую сигарету.
— Я завтра буду звонить в опеку, что-то решать… с ним, но до завтра мне нужна помощь.
— А я-то тут при чём?
— Ну ты же женщина, разбираешься, как там его переодевать, кормить. Я ведь ни черта не соображаю!
— Сам накосячил, сам и разбирайся. А если тебе завтра опять подкинут сопляка, снова мне притащишь? Башкой надо думать, прежде чем на девок залазить. Такой же, как папаша — бесхребетный олух, с мозгами в ширинке, — скривилась она и уставилась в пыльное закупоренное окно.
На лице — отпечаток лютой ненависти, под которую она удачно зашлифовала раненное женское самолюбие и душевную боль.
Пылинки плясали в пробивающемся сквозь мутное стекло солнечном свете; мать молчала, Влад тоже.
— Значит, не поможешь?
Ответ был очевиден.
— Извини, у меня полно дел. Мне сегодня ещё на работу после обеда, — равнодушно бросила она, стряхнув с себя груз воспоминаний. — Кстати, ты думаешь поднимать свою задницу и куда-то устраиваться? Или ты рассчитываешь, что будешь вечно сидеть на моей шее? Этот месяц — последний, когда я перечисляю тебе деньги, у меня их у самой не бездонная пропасть.
— Можешь не перечислять — обойдусь, — Влад перехватил удобнее переноску и теперь уже точно пошёл на выход.
— А чего ты психуешь, я не пойму? — крикнула ему в спину мать. — Пора становиться взрослым, тебе не кажется? Пора нести ответственность за свои поступки и проступки. Заделал ребёнка — воспитывай!