— Ты такая несчастная, — мама покачала головой и взяла меня за руку.
Она не понимала, что не все люди стремятся к одному и тому же: славе, признанию, любви. Если брать за основу пирамиду потребностей Маслоу, то в моем случае третий и четвёртый уровни (потребность в любви и принадлежности и потребность в уважении) просто отсутствовали, а в случае моей матери именно они составляли основу.
Но спорить с ней было сложнее, чем объяснить дураку, что он дурак. В этом была вся суть воспитания моей мамы — она принимала только свою правду. Другой правды для неё просто не существовало.
— Да уж, несчастней просто не найти, — прыснула я. — А теперь, с твоего позволения, я пойду в свою комнату и немного поплачу в подушку над своей убогостью.
И мама кивала, отпуская меня, то ли потому, что не понимала сарказма, то ли потому, что принимала это за детскую защитную реакцию.
Видела бы она меня теперь, знала бы, что её дочь неожиданно для самой себя стала одной из самых обсуждаемых людей в школе. Но она не звонила мне уже целую неделю, потому что была занята втиранием средства для загара в мускулистые плечи своего любовника.
А я, назло ей, перестала поливать её фиалки.
Никита старался делать вид, словно его самого голосование не волнует, но я замечала, как он косился на меня, когда я, в свою очередь, косилась на плакаты. Он беспокоился о том, что в один прекрасный день я просто сломаюсь, и это не давало ему возможности порадоваться за нас обоих.
Потому что, безусловно, он был рад — я видела беглую улыбку на его лице каждый раз, когда кто—то упоминал голосование, видела, как он пытается скрыть её от меня и специально хмурит брови, и это делало мне ещё больнее.
Мне не нравилась сложившаяся ситуация, но я не должна была лишать его возможности насладиться ею.
— Ты хочешь, чтобы мы тоже сделали что—то подобное?
В среду на большой перемене мы все вместе собрались в столовой: я, Варя, Никита, Ян и Сёма сидели за столиком у окна и пили чай с принесёнными Семёном пирожками — привет от Юлии Александровны.
— В смысле? — Никита непонимающе уставился на меня, так и не донеся пирожок до рта.
— Кричать, что всем нужно голосовать за нас? Печатать листовки с нашими лицами? Покрывать грязью тех, кто за нас голосовать не хочет? — пояснила я.
Ян выставил большой палец в кулаке в одобрительном жесте на последней части моего предложение. Никита толкнул его локтем в бок и откусил немного от своего пирожка.
— Мы никого ничем — мм, с картошкой! — никакой грязью обливать не будем.
Я пожала плечами, мол, как знаешь, моё дело — предложить. Я не ставила своей целью унижение противников, но знала, что, если понадобиться, это будет именно то, что сделают они.
— Вам не нужна реклама, за вас итак много кто собирается голосовать, — заметил Сёма. Он отхлебнул из кружки, а затем добавил: — Ну, такие слухи ходят.
— Такие слухи ходят? — повторил Никита.
Все мы уставились на Сёму в ожидании объяснений.
— Горячо, — вместо этого сказал он о чае и тут же отхлебнул ещё, морщась.
— Не заставляй меня вытаскивать из тебя информацию клещами, — сказала я.
— У тебя всё равно нет клещей, — подчеркнул Сёма.
— У меня есть, — заметил Ян.
Я кивнула, с трудом пытаясь сдержать улыбку. Никита был прав — мы с Яном похожи, и я особенно часто стала замечать это в последнее время. Никто никогда не знал, шутит Ян или нет: он был одним из тех людей, кто позволяет себе отпускать саркастические замечания и по отношению к тем, кто ему дорог, и по отношению к тем, на кого ему наплевать.
— Услышал вчера на тренировке. Вы теперь как грёбаные рок—звёзды, ребят: все, кто не обсуждают вас, либо немые, либо глухие.
— Очень мило, — сказал Никита.
— Только не говори мне, что тебе это не нравится, — возразила я.
— Неправда, — Никита всплеснул руками, из—за чего столкнул со стола свой стакан с соком. Основная его часть попала на скамейку между нами и на его брюки. Лёгкими брызгами окатило мою любимую ситцевую юбку нежно—голубого цвета.
— Поздравляю, — протянул Сёма. — Если бы это был мой чай, твои гениталии были бы сварены вкрутую!
Варя протянула мне бумажные салфетки, и я принялась промокать ими свою юбку и на автомате и джинсы Никиты.
— Рит … — Я подняла на него глаза, он глянул на свою левую ногу, которую я продолжала вытирать. — Можешь ты, пожалуйста … Я сам.
Его щёки покрылись румянцем. Я перевела взгляд на сидящих справа от Никиты Сёму и Яна: первый тихонько хихикал с свою чашку с чаем, второй, с улыбкой на лице, делал вид, что нашёл что—то интересное в своём пирожке. Варя за моей спиной не издавала ни звука, но я могла представить, что у неё было такое же лицо, как и у этих двух.
— Я просто хотела помочь, — выдохнула я, кидая салфетки Никите в руки, так, чтобы избегать любых с ними прикосновений. — Сёма. — Парень вопрошающе поднял брови. — Заткнись.
— Что? Я молчал! — пискнул он, когда я схватила с тарелки надкусанный пирожок и кинула в него. Поймав его, он с неприкрытым удовольствием впился в него зубами.
— Это мне одной кажется, или тут и вправду стало как—то жарковато? — присвистнула Варя.
Я обернулась на неё: она размахивала ладонью, словно находилась на улице в самый солнечный день лета. Ян и Сёма громко прыснули.
Месяц назад я бы убила всех их и закопала во дворе перед своим домом, точно под сломанной горкой и ржавыми качелями, но теперь я лишь покачала головой и накрыла пылающее лицо руками, скрывая улыбку. Я знала, что они смеялись над моей глупостью, но я легко позволила им сделать это, потому что они были моими друзьями.
— Прекрасно. Теперь я выгляжу так, словно у меня недержание, — цокнул языком Никита, отчего мы все окончательно рассмеялись.
Спустя пару минут кто—то с учительского столика выкрикнул что—то о нашей невоспитанности.
Четвёртый и пятый уроки по четвергам были отведены под профильные предметы, которые каждый из учеников должен был выбрать для себя сам (разумеется, из ограниченного списка). Моими были биология и химия, уроками Вари были английский язык и литература. Это был единственный академический час в неделю, который мы проводили отдельно.
Никита был на информатике и физике, что тоже меня огорчало. Зато со мной на оба предмета ходил Ян. Раньше я не обращала на это внимание, полностью погружаясь в задание, выданное Екатериной Владимировной, но теперь, когда он сам подсел ко мне на биологии, я была рада, что кто—то составит мне компанию.
— Я знаю, что тут не занято, — сказал он, прежде чем сесть.
— Здесь не занято, потому что я всегда сижу одна, — с той же непробиваемой интонацией ответила я.
— Теперь нет.
Ян с громким шлепком бросил на стол свой задачник с тренировочными тестами для экзамена. Все десять человек в классе, включая Екатерину Владимировну и меня, смерили его недовольными взглядами, но он, казалось, совершенно этого не заметил: лишь открыл задачник на нужной странице, заложенной карандашом, и принялся отвечать на вопросы.
Мне нравился Ян. Не в том смысле, в каком мне нравился Никита, а, скорее, как если бы он был моим братом — тем, кто по утрам встаёт на пять минут раньше меня и занимает ванную на целых полчаса или съедает последнюю порцию моих любимых хлопьев, но случись что, надирает задницу любому, кто обидит меня.
Я подняла глаза на учительницу, чтобы убедиться, что она занята своими делами, а затем наклонилась к Яну и зашептала:
— Вы с Никитой в очень близких отношениях?
Ян перевёл на меня вопросительный взгляд и нахмурился:
— Если ты о том, видел ли я его без одежды, то нет.
Я толкнула его кулаком в плечо.
— Ну нет! В смысле, делитесь ли вы … секретами. О личной жизни, может быть … Или так, о всяком другом … разном.
Ян спокойно глядел на меня, молча вынося всю эту словесную чепуху.
— О Боже, — произнёс он. — Ты складываешь слова в предложения ещё хуже, чем трёхлетняя Сёмина сестра.
У меня не нашлось ничего такого же язвительного, что я могла сказать ему в ответ, и потому я лишь поджала губы.