— Делимся мы с ним секретами, делимся, — наконец сообщил Ян. — Это вроде как именно то, чем занимаются друзья.
— Ну тогда ты точно должен кое—что знать, — я всё ещё раздумывала, стоит ли спрашивать то, о чём собиралась.
— Всегда если вероятность, что я “кое—что”, — (Он действительно изобразил кавычки на слове “кое—что”. Ненавижу этого парня.), — знаю. Вероятность того, что я знаю “кое—что” именно из того, что нужно тебе, тоже есть, но намного меньше.
— Ты можешь хотя бы пять минут не быть засранцем?
— Это вопрос или просьба?
Я закатила глаза и, шумно выдохнув, стукнула себя по лбу.
— Просто спроси меня, — проворчал Ян.
Я посмотрела на свои ладони и заметила, что испачкала указательный палец правой руки в чёрной ручке.
— Никита … Я правда ему нравлюсь?
Я думала, что увижу на лице Яна хотя бы удивление, но ничего — он даже бровью не повёл, когда на мгновение опустил взгляд на свой учебник и что—то там чиркнул.
— Что? — только потом спросил он.
— Что? — переспросила я рефлекторно.
Мы смотрели друг на друга долгие секунды.
Наверное, он думал, что я догадалась сама, и потому собирался соврать. А, может, просто подбирал нужные слова, чтобы свести всё в шутку.
— Да, ты ему правда нравишься, — вместо этого ответил Ян.
Повисла долгая пауза, за которую мы оба успели решить два теста полностью. Когда Ян произнёс это — когда он подтвердил слова своего друга — я словно заново пережила весь этот шок, что свалился на меня недавним субботним вечером. Я просто не могу нравиться людям; парням в частности.
— Почему ты скрываешь ото всех дату своего рождения? — спросила я, посчитав, что это будет лучшим вопросом для того, чтобы снова заговорить.
— Праздновать дни рождения довольно странно — люди поздравляют тебя с тем, что ты просто родился. Ты ведь даже ничего не сделал для этого. Ничего не заслужил. К тому же, так или иначе, стареешь и приближаешься к смерти.
Я кивнула с пониманием дела, хотя Ян даже не смотрел на меня.
В пятницу вечером мне позвонила мама. Она не дала мне вставить и слова в наш как бы общий разговор и, слушая её, я узнала, что а)в Италии настолько чудесно, что она теряется во времени и всё время забывает позвонить единственной дочери и убедиться, что та вообще жива, и б)она задержится там чуть больше, чем планировалось.
— Чуть больше — это на сколько? — уточнила я.
Мама секунду молчала.
— Милая, пообещай мне, что не будешь злиться.
— Я не могу обещать того, что, в девяносто девяти случаях, невозможно, мама.
Мама на другом конце проводе шумно выдохнула:
— Не думаю, что мы сможем попасть на твой выпускной.
Это был именно тот момент, когда я полностью осознала смысл фразы “Захлебнуться слюной от злости”.
— Что?
— Прости, Рит! Но ты не представляешь, как сильно нам повезло: Марк познакомился с одним мужчиной из Москвы, и он предложил ему …
Дальше я не слушала. Отложив мобильный телефон в сторону, я просто вышла из комнаты и прошла в спальню мамы и Марка, где настежь распахнула их огромный шкаф—купе и принялась скидывать все вещи с вешалок и полок, словно пакостный кот. Я была зла на них: на маму за то, что она идёт на поводу у своего любовника, и на Марка за то, что он такая задница — и у меня не было другого способа хоть чуть—чуть выпустить пар.
Спустя некоторое мгновение я вернулась обратно и обнаружила, что мама всё ещё продолжала болтать, так, словно я и никуда не уходила.
— … Ну разве это не замечательно?
— Опупеть просто, — ответила я.
— Ты точно не обиделась? — с нажимом спросила мама.
— Точно, — слишком грубо отозвалась я и повесила трубку, не попрощавшись.
Да только вот не совсем — обида встала поперёк горла, как кусок льда, который я проглотила вчера, когда залпом пила холодный чай. Тогда мне помогла тёплая вода — теперь же я не знала, что делать, и лишь обессиленно рухнула на свою кровать лицом вниз.
Меня одолевало желание позвонить ей и высказать всё, что я об этом думаю, но вместо этого я набрала совершенно другой номер.
— Никита у аппарата.
— Умоляю, скажи мне, что у тебя есть немного свободного времени и терпение для того, чтобы выслушать мои возмущения по поводу вселенской несправедливости?
Вместо того, чтобы поинтересоваться, что случилось, Никита спросил:
— Мне приехать?
А я ответила, что да.
И он был у меня спустя пятнадцать минут. К тому времени я уже успела немного остыть и теперь сомневалась, была ли это хорошая идея — позвонить Никите. Но когда я открыла дверь после нескольких коротких стуков и увидела его, все сомнения странным образом тут же улетучились.
— Привет, — сказал он.
У меня ушла секунда на то, чтобы махнуть ему рукой: дескать, проходи, и Никита сделал шаг внутрь моей квартиры.
— Привет, — откликнулась я наконец. Он перевёл на меня взгляд и улыбнулся.
— Вот теперь, когда я вижу, что ты, по крайней мере, в нормальном эмоциональном состоянии, я могу спросить тебя: что случилось?
Я открыла было рот, чтобы что—то сказать, но затем поймала себя на мысли, что сказать—то мне, по сути, нечего. Любая фраза о том, что моя мама — бессердечная сволочь, разобьётся с диким звоном о тот факт, что у Никиты её вообще нет.
Я успела подумать о том, что лучше бы позвонила Варе, прежде чем, упершись кулаками в бока, заявила:
— Зоя и Дима собирают про нас заговор!
Это была правда — я услышала об этом на перемене между геометрией и английским языком от двух десятиклассниц, чьих имён я даже не знала.
— Господь Всемогущий, и это всё? — Никита широко распахнул глаза. — И в чём же состоит несправедливость?
Я почесала кончик носа.
— В том, что … — секунду я молча. — Мне нельзя их грязью поливать, а им против нас заговор устраивать можно!
Никита мгновение смотрел на меня как на сумасшедшую, а затем громко рассмеялся, запрокинув голову назад.
— Что?
— Ты — единственный человек в мире, способный заставить меня оторваться от “Революции” только ради того, чтобы услышать что—то подобное.
Я могла бы покончить со всем этим и выставить Никиту обратно за дверь, но вместо этого я предложила ему остаться и посмотреть фильм, который я, так или иначе, якобы собиралась глянуть (враньё). А он мог бы отказаться, сославшись на любые придуманные дела или ещё какую чепуху, но вместо этого он согласился. И уже спустя двадцать минут мы сидели в гостиной и пытались вникнуть в суть картины с многообещающим названием “Когда нас останется двое”.
— Я не понял, — начал Никита, — Почему этот парень столкнул того рыжего с лодки?
— Ну тут два варианта: либо он просто большая задница, — я загнула указательный палец. — либо у сценаристов проблема с логическими обоснованиями, — тут я загнула большой палец.
Никита взял в руки коробку из—под диска (да, я умудрилась купить этот кино—шедевр, хорошо хоть за вполне символическую цену), всё это время лежащий между нами, и вгляделся в неё:
— Это какая—то несуразица, — заключил он. — У него даже обложка ужасная. Посмотри на это: у парня вместо глаз фитили от бенгальских огней. Такое чувство, что он хочет заставить меня ему подчиниться … И, знаешь, если я ещё хоть пару секунд буду смотреть на него, то так и получится!
Я рассмеялась и выхватила коробку из Никитиных рук. Мы снова вернулись к просмотру, и теперь между нами не было ничего, кроме моей ладони, которую я специально уперла в диван в надежде на то, что Никита захочет сделать то же самое со своей, и тогда мы, так или иначе, коснёмся друг друга, и всё произойдёт, как в романтической комедии, которых я, в последнее время, посмотрела слишком много, словно пытаясь наверстать всё то время, что я считала их глупостями и выдумкой.
Но Никита держал свои ладони при себе: он то сжимал обеими чашку с чаем, то скрещивал их в замок между собой, то похлопывал ими себе по коленкам.
В конце концов я сдалась и обхватила корпус руками, забравшись на диван с ногами, потому что так было удобнее. И сразу после этого Никита упёрся ладонью в то самое место, где от моей должен был ещё остаться тёплый след.