А политическая грамотность!
– Кто такой капиталист?
– Это когда жадный. Накопит денег и не дает никому, — с презрением говорит маленькая Лида и гневно сдувает с носа непослушную прядь волос.
читает звонкий детский голос. И я вдруг чувствую комок в горле…
Вьетнамские беженцы
Крестьянин Ньюен Ксуань Ноанг стоял на палубе гигантского транспортного американского судна, плывущего по водам Южного Вьетнама, и озадаченно смотрел на окружающую суматоху. Свиньи, куры, петухи, щенята, другие домашние животные, а также велосипеды, мотоциклеты — все житейские принадлежности ста пятидесяти семейств его родной области Хью Ксуонг, провинции Пью Юен, были собраны здесь, на борту. Почти двенадцать часов пришлось покрывать сорокаминутное расстояние дорога и железнодорожный мост между Хью Ксуонг и южным берегом Тюй Хоа — сплошная масса из клубящейся пыли, взбудораженной колесами вьетнамских, корейских и американских грузовиков, беспрестанно возобновлявших свой путь между жилым районом и гаванью. И вот пароход тронулся: от Тюй Хоа к заливу Кам Рань. Но для многих из заполнявших палубы и трюмы — а это триста двадцать пять взрослых и больше пятисот детей — путешествие было апогеем долгого пути, который начался еще в 1954 году. Тогда, после подписания Женевского договора, многие из этих людей потянулись к югу в поисках свободы. Но и там свободы они не нашли. После пятилетних трудов под управлением Вьет Конгов они покинули свое хозяйство, свои скудные жилища и снова двинулись в уже переполненную столицу Тюй Хоа.
И вот теперь, в этот жаркий и сухой майский день 1966 года, они снова были в пути.
Но на этот раз все было по-другому. Вот почему у Хоанга было такое даже очарованное выражение лица. На этот раз появилась надежда: все они стали частью общего движения Южно-Вьетнамского комитета помощи беженцам, который предоставлял им новые возможности, новые дома и новую работу в быстро разраставшемся районе залива Кам Рань, в 150 километрах к югу от Тюй Хоа.
В то время как Хоанг наблюдал всю эту сутолоку, в трюме парохода два доктора — капитан американской армии и лейтенант вьетнамской навигации — только что помогли жене Хоанга произвести на свет их седьмого ребенка.
Знакомые и просто соседи по палубе собрались вокруг отца, кивая, улыбаясь, поздравляя. Казалось, эта маленькая новая жизнь была воплощением их собственных надежд на лучшее будущее…
Улыбалась и кивала Ти Най, уже кормившая грудью своего новорожденного сына, в то время как ее маленькая дочка спокойно спала у нее под боком
– Вот теперь они приедут в Кам Рань и там будут в сохранности и безопасности, — повторяла Ти Най. — И там можно будет работать по-настоящему, а не только от случая к случаю садиться за баранку грузовичка, как это приходилось делать мужу в Тюй Хоа. Там уже поселились кой-какие знакомые, и от них пришли хорошие вести…
Полицейский Тран Те Ньоан, улыбаясь, прикрывал одеялом двух своих дочерей. Худенькие и бледные, они совсем плохо чувствовали себя от качки, хотя она была легкой, и мерзли, несмотря на жару.
– Шесть-семь тысяч пиастров в месяц — очень мало для моей большой семьи, — покачивая головой, поделился он с Хоангом. — Теперь правительство обещает нам землю, рис и главное — работу.
Шестидесятилетний Трам Вам Чао приблизился к группе и пригласил мужчин в укромный уголок на палубе, где десять молодых людей собрались вокруг только что зажаренной свиньи, случайно задавленной перед самым отходом парохода. Это прискорбное событие с видимым удовольствием отмечалось даже рисовой водкой.
Ласково похлопывая по спине своего пятнадцатилетнего сына, Трам Ван Чао обратился к Хоангу:
– У меня был еще один сын, ты знаешь… Он был в армии… Убит в прошлом июне…
Несколько секунд его взгляд растерянно и печально блуждал по сторонам, словно отыскивая потерянное приятное настроение.
– Ну давай выпьем немного… Давай!.. — словно отстраняя печальные воспоминания, сказал он.
ГАСТРОЛЬНЫЕ КАРТИНКИ
Цветок сакуры. 1936
Когда человек сидит на одном месте, у него, понятно, мало впечатлений, но зато он может как следует с ними разобраться. Когда этот же человек, нагруженный чемоданами и надеждами, очутится на палубе парохода, лицом к лицу с открытым морем и открытым будущим, он вынимает из кармана новый блокнот, для начала гордо украшенный печатью парохода, и честно заносит в него несколько лирических строк о соленом ветре и чайках.
Но когда он принимается колесить по новой стране из одного города в другой и начинает тонуть в обрушивающемся на него шквале впечатлений, он спасается от гибели только тем, что совершенно отказывается от всяких писем, художественных корреспонденций и нового блокнота.
Сейчас, сидя за письменным столом и поглядывая на ветку черемухи, мотающуюся под харбинским ветром, я думаю о той чудесной японской весне о горах, сверкающих под солнцем, о разливе цветущих вишен… Неужели недавно я бродила в Миадзима, в этом райском уголке? Нет сравнения более избитого, чем слово «райский», но что еще можно представить себе, если видишь такую насыщенную жизнью природу, такие непроницаемые заросли, полные шорохов, птичьих голосов, журчания ручьев… Когда камелия сбрасывает на твои колени тяжелый, охмелевший от солнца цветок, а из зеленого сумрака чащи выходит олень и доверчиво идет тебе навстречу…
Понятно, что человек (вернемся опять к этому несчастному харбинцу), который около двух лет не видел никаких прелестей природы, кроме речки Сунгари, и который основательно промерз от харбинских морозов, попав в такие места, не почувствует ни малейшего желания (если только он не прирожденный турист) ни записывать, ни зарисовывать, ни фотографировать. Куда лучше просто снять туфли и ходить, смотреть, вдыхать аромат цветущих деревьев, а можно вообще закрыть глаза и дремать под солнцем, растворяясь в этой трепещущей синеве…
По-моему, это совершенно правильно. Природу, как самую жизнь, надо вдыхать и чувствовать, а писать об этом можно позже, когда сидишь в четырех стенах или когда неотложно требуются построчные.
* * *
Передо мной на этажерке стоит статуэтка доблестного и благородного самурая. Я привезла его в пару маленькой белой японочке, которая уже несколько лет томится здесь же, на полке, опершись рукою о ветку фарфорового дерева, склонив головку и ожидая своего возлюбленного. Внешне она никак не проявляет своего восторга, но кто знает, что творится в ее замкнутом фарфоровом сердечке!
Самурая мне подарила хорошенькая киноактриса из Киото. Киото — родина красивых женщин. Так говорят сами японцы. У маленькой киноактрисы фарфоровое личико и глаза газели. У маленькой киноактрисы на кимоно цветут вишни…
В Киото мы встретили весну.
До встречи с ней мы жили озабоченно и суетно. Гладили и зашивали театральные костюмы, складывали и раскладывали чемоданы… Приезжая в новый отель, взапуски бросались по коридору, стараясь захватить лучшую комнату, спорили о том, можно ли угореть от хибачи (жаровни), мучили нашего переводчика бесконечными вопросами, носились по улицам, теряя друг друга, удивляясь, негодуя и нарушая правила дорожного движения. (Удивительно, как много шума и беспокойства могут принести четыре недисциплинированных существа!) И это в стране, где все так спокойны и приветливы, что, если случится вдруг велосипедисту налететь на пешехода, оба раскланяются, разулыбаются и не теряя времени отправятся каждый своей дорогой.
Кроме того, первое время мы были серьезно заняты знакомством с японскими обычаями. Правда, к этому нас принудила скорее не любознательность, а необходимость. Еще на пароходе двое из нас подверглись всеобщему презрению и гневу, выпустив воду из бака для купания и лишив этой радости остальных пассажиров.