Трудно было представить себе пару более несуразную, чем молодые Гроссе Левушка-хрупкий, деликатный, корректный, Наташа — крупная, тяжелая, шумная и наглая. На одном из первых же своих послесвадебных приемов Наташа «эпатировала» гостей тем, что, услышав, как ее муж вступил с кем-то в обычный для него философский спор, громко крикнула ему: «Замолчи, дурак!»
А вскоре после окончания войны на большом балу во Французском клубе, подошла к столику американских офицеров и выругала их за то, что они «не открыли вовремя второго фронта». На протест американцев советские представители ответили оригинальным объяснением: «Так ведь она же не советская журналистка. Так себе — эмигрантка» <…>.
Наташа к этому времени была уже своим человеком не только в ТАСС, но и в советском посольстве. Во время войны советское посольство, как и все другие союзные, было перенесено из Нанкина в Чунцин, и шанхайское его отделение находилось в ведении посла, аккредитованного в Токио. В Шанхае сидел только скромный «заведующий зданием» Шариков, но время от времени туда наезжал из Токио то один, то другой «секретарь». С каждым из них Наташа непременно оказывалась на положении гида, или, как говорили, «чиновницы для связи»! Особенно антипатичен был один секретарь, которого за внешность и манеры прозвали в городе Хлопушей.
Наташа и с ним подружилась. Гроссе в это время совершенно стушевался, его мало где видели, когда же война закончилась, стало известно, что супруги разводятся.
На этот раз Гроссе развелся не просто вежливо, но и великодушно. Продав доставшуюся ему от отца прелестную виллу в курортном местечке Моканшан, он отдал львиную долю своей экс-жене. уехавшей в Россию с одной из первых партий репатриантов. Настроения среди эмиграции стали тогда уже резко меняться. Война была закончена, и их оборончество никому не было уже нужно. Зато нужно было, как объявил товарищ Жданов, строить коммунизм. Тут многие задумались.
Гроссе, однако, не задумывался. Он твердо решился ехать в Россию. Зачем?
Быть может, лучшим объяснением этого послужат слова из его статьи «Новое о Христе», напечатанной в том же журнале «Сегодня»: «Не для того мы живем, чтобы умирать, а умираем как раз для того, чтобы жить на этой преображенной, новой Земле, становящейся новой именно через героическую нашу жизнь и борьбу на ней.
Христос умер, чтобы воскреснуть, а не воскрес, чтобы умереть. Царство Божие должно быть осуществлено на земле силой Духа, силой Неба, а не на Небе силой земли».
Иными словами, человек сознательно уезжал на мученичество. Это никому не приходило в голову, и, быть может, меньше всего мне. Мы, знавшие его более или менее близко, скорее склонны были рассматривать это как очередное «антраша» вроде его неудачных браков. Гроссе прямо говорили: «Послушай, ведь с любой женой можно развестись. Но с Советским Союзом…»
— А я и не собираюсь, — простодушно отвечал Гроссе.
Публика, уезжавшая тогда в Россию, была довольно разнокалиберной. Свое будущее эти люди, давно покинувшие ее, строили в зависимости от всяких обстоятельств, но больше всего были уверены в себе те, кто имел какую-либо специальность, — врачи, инженеры, бухгалтеры и т.д. Остальные рассчитывали устроиться на «производстве», не совсем представляя себе, что это могло означать. Левушка наш не был ни врачом, ни инженером, для физической работы не годился, журнальная же деятельность, при его убеждениях, была для него само собой исключена. Но и это его не беспокоила «Что-нибудь буду делать…»
В числе пытавшихся отговорить его от поездки была и я. Ответ был совершенно в стиле Левушки: «Это моя судьба».
Приблизительно через год кто-то из шанхайцев получил от него письмо. В то время как Наташа налаживала свою жизнь в Москве, Левушка прозябал в каком-то провинциальном городке на скромном амплуа конторщика. О себе он писал как-то вскользь, зато весьма подробно распространялся о великолепной организации кооперативной лавки, где он покупал молоко. Особенно он восхищался тем, что за бутылку не брали никакого залога. Девушка-продавщица так ему и сказала: «Бутылка государственная, а государственное добро у нас не расхищают».
Трактовать это письмо можно было по-разному: и как рекламу честности потребительской массы, и как намек на строгость порядков: попробуй свистнуть бутылку — узнаешь, где раки зимуют!
А потом наступило молчание.
Лишь несколько лет спустя оказавшись далеко за пределами Китая, услышала я, что Лев Гроссе скончался в тюрьме. За что он мог туда попасть? Не за молочную же бутылку?
По сведениям, полученным позднее, Гроссе подвергли нечеловеческим пыткам. Ему сдавливали голову обручем… А что было перед тем?.. Очевидно, тоже что-то страшное, и он все это вынес, если потребовалось такое изуверство. Последнего он уже не выдержал.
За эти годы я делала все возможное, чтобы получить опровержение. Ведь возможны же ошибки. Каждый раз посылая какой-нибудь запрос о Гроссе, я надеялась получить от него самого какие-нибудь насмешливые строчки вроде: «Интересно знать, какой идиот все это выдумал?»
Опровержения не было. Но имен других замученных и усопших, уехавших добровольно или увезенных из разных пунктов Китая и Маньчжурии — поэтов, художников, музыкантов, журналистов — набралось уже столько, что из них можно сплести погребальный венок на могилу дальневосточной эмиграции <…>.
Ю. Крузенштерн-Петерец
<?> 1970. Вашингтон
Что-то уж очень давно ничего не слышу от Вас. Как Вы
и что Вы?
С Яковом Ник<олаевичем> буду ругаться из-за его решения не печатать стихов. Что он делает? Публика любит стихи — зачем их снимать. Если стихов никто не напишет лучше Пушкина, то то же самое можно отнести и к прозе. А его проза в последнее время стала — унеси ты мое горе… И вообще все наши писатели только и специализируются что на каких-то невероятных ужасах, извращениях и пр. Куда идем, куда заворачиваем?
Лариска, дали бы Вы что-нибудь светлое, ведь в Вас же много такого должно было отслоиться. Вот почитайте эту статью Валерия о колоколе — какую поэму в прозе можно было бы создать на этом <…>.
Что Вы делаете? Едете ли куда-нибудь в этом году? Я, увы, никуда: едва вытаскиваю ноги из налогов. Не знаю, что будет дальше.
Ближневосточная война здорово всех тревожит, а главное, что и нас в нее хотят втравить. Еще этого не хватало.
Признаться, я все больше и больше устаю жить. Не по-прежнему, оттого что мне лично нехорошо, а потому что всем нехорошо и угрожает еще худшим. Мы дошли наконец — не слишком ли поздно — до понимания того, что цивилизация все отравила: у нас отравлены и воздух, и вода, и растения. Дикие утки клюют зерна в полях и отравляются ртутью, потому что паразитов уничтожают ртутными растворами. А люди, которые едят уток, в свою очередь отравляются. То же самое происходит и с рыбой. В нашем прелестном Потомаке вода грязнее, чем в шанхайских каналах, купаться нельзя — немедленное заражение. Залив около Нью-Йорка отравлен. Города задыхаются от дыма заводов. А что будет дальше?..
Ну вот, Ларишон, черкните мне хоть словечко, я соскучилась по Вас.
Целую Вас крепко, Ваша Мэри
[К письму приложена вырезка из газеты «Новое русское слово» (1970. Дата неизвестна.):]
ПРИКЛЮЧЕНИЯ КОЛОКОЛА
В третий год царствования императора Маньчжурской династии Кай-си (1664 год н.э.), в день Нового Года, монахи китайского «буддийского Афона» — острова Пу-то в Чжусаньском архипелаге у берегов провинции Чжэ-цзян — увидели необычайную радугу, которая как бы возникала на сияющей крыше храма «Северного монастыря» и перекидывалась через море на близлежащий островок Малый Ло-ка (или Малый Пу-то), где теперь имеются важный маяк и четыре храма.
И вдруг на радужном мосту появилась вся одетая в белое (траурный цвет в Китае) богиня Гуань-инь, причем лицо ее было обращено прочь от острова Пу-то. Видение скоро исчезло, но монахи тогда же поняли, что острову Белого цветочка не миновать какого-то страшного несчастья.