— На этих кадрах пять «мертвецов», — шипит он, наклоняясь ко мне и нажимая кнопку на пульте управления. Картинки меняются, но на всех по-прежнему я… с мужчинами. — На этих — шесть, — он продолжает пролистывать кадры, добавляя парней, которых собирается прикончить. — Довольна?
— Ни один из них никогда не узнает мой вкус, — говорю я тихо.
— Они хотят! И ты ни черта не делаешь, чтобы им отказать! — он кричит на меня так, что я подпрыгиваю в кресле. Чувствую ярость, исходящую от него. Он прав. Его терпение — не то, с чем я хочу играть. — Где твое гребаное самоуважение?
Слова пулей влетают в голову.
— Мое самоуважение? — ору, вскакивая с кресла, сумка падает на пол, страх от его злости испаряется. Прямо сейчас я чувствую себя чертовски беспощадной. — Мое самоуважение? — ладони безжалостно врезаются в его грудную клетку, отчего он вздрагивает. Я сама шокирована такой силой. — Мое гребаное самоуважение!
В его глазах появляется едва заметное удивление, реакция на мое бешеное поведение и дерзкий язык.
— Да ты шутишь! — кричу ему в лицо, сдерживая желание дать ему пощечину. Но я снова ударяю его в грудь. В этот раз он перехватывает мои руки, разворачивает меня и крепко прижимает спиной к себе, удерживая руки. Его губы у моего уха, дыхание жаркое, злость разрывает воздух. Ненавижу желание, прорывающееся сквозь злость. Ненавижу.
— Шутки не для меня, Оливия Тейлор! — губами он прижимается к моей щеке, спускается ниже, так что я отчаянно хнычу. — Шутки — это твое. Это ты, сладкая, затеяла битву, которую выиграть не сможешь.
— Я сильнее, чем ты думаешь, — выдыхаю, и крепко зажмуривая глаза, понимаю, что слова звучат недостаточно убедительно.
— На то и делаю ставку, — зубами он прихватывает мочку моего уха, отчего я выгибаю спину, соприкасаясь с явным свидетельством его возбуждения. Я хнычу. Он рычит. — Мне нужно, чтобы ты была сильной для меня, — он разворачивает меня, подхватывает под ягодицы и одним легким движением приподнимает меня так, что приходится ногами обвить его сильные бедра. Миллер прижимает меня к двери кабинета, одной рукой придерживая за поясницу, второй упираясь в дверь над моей головой. Я даже не сопротивляюсь. Нет сил противостоять желанию, овладевшему каждой клеточкой моего тела.
Синие глаза изучают меня минуту, вглядываясь в каждую черточку лица, а потом он с рыком кидается на мои губы. Я принимаю его неистовый поцелуй. Руками запутываюсь в его волосах, всем телом прижимаюсь к нему, а он прижимает меня к двери со стоном и бессвязными бормотаниями. Этот контакт с одной стороны меня успокаивает, а с другой пугает, оживляя слишком много плохих воспоминаний с момента той нашей встречи в отеле. Я извиваюсь под ним, хватаясь за его пиджак, и он, приняв мои действия за нетерпимость, стаскивает его, не разрывая наших изголодавшихся губ.
— Миллер, — отворачиваю лицо, а он все равно умудряется за долю секунды найти мои мои губы. Все выходит из-под контроля, и внутри зарождается паника. — Миллер!
— Ты так чертовски хороша на вкус.
— Миллер, пожалуйста!
— Блять! — рычит он, найдя в себе силы отпустить меня и позволить соскользнуть вниз по двери, после чего отходит и манжетой рукава вытирает бровь. Он кажется потрясенным. Мы оба запыхались и вспотели.
— Этого не будет, — я бегу, хватаю с пола сумку, а потом спешу к двери, думая, что должна успокоиться, прежде чем найду Грегори.
— Оливия!
Поворачиваюсь к нему и вижу, как он поспешно надевает пиджак.
— Нет! — кричу я. — Все закончилось, Миллер! — он не преклонялся передо мной только что. Если бы я позволила зайти этому дальше, не было бы преклонения, это стало бы обыкновенным трахом. Все это время он боролся со своими инстинктами, и теперь просто измучен, опустошен. Достаю из сумки клиентскую карту клуба «Ice» и бросаю в него, а потом вижу, как он просто позволяет ей упасть на пол к его ногам. — Я говорила, тебе никогда больше не почувствовать мой вкус, и я действительно это имела в виду!
— Я делал это только что и хочу большего. Больше часов. Черт, намного больше.
— Ты разрушаешь мою жизнь!
— Да ты едва существовала раньше, — слова жестокие, но голос ласковый. — Я вернул тебя к жизни, Ливи.
— Да, для других мужчин, — мне не страшно от полного ужаса взгляда на его лице, совсем не страшно. Не будет другого мужчины. Я возвращаюсь к добровольному, полному одиночеству, потому что теперь я чувствую полное разрушение. Пустоту. Безжизненность. Ни один мужчина не в силах этого исправить, даже Миллер.