Новоселов полез из-за стола. Подошел, потянувшись, развязал шнурок. Но не захлопнул форточку. За шнурок и удерживал. Был будто при форточке. Охранником.
– Константин Иванович, разобьет ведь!.. Гроза начинается!
– Не нужно закрывать… Душновато что-то… Я подержу, не беспокойтесь. – Переворачивал во рту валидолину, по-прежнему удерживал форточку. Так удерживают хлопающийся парус. В надежде, что тот куда-нибудь выведет. – Ничего…
Ветер задул еще сильнее. Как крестьяне перед помещиком, деревья внизу неуклюже зараскачивались, закланялись вразнобой. Голубей носило, кидало будто косые листья. Полетели сверху первые сосулины дождя. И – хлынуло. Константин Иванович смотрел в непроглядную стену дождя, потирал потихоньку грудь. На улице разом потемнело. И только автомобилишки мчались по асфальту искристые, как мокрицы. В морозный от валидола рот стремился озон.
Ночью луна лезла в облака словно в разгром, словно в побоище. Константин Иванович лежал на кровати у окна очень живой, точно весь облепленный дрожащими аппликациями. Потом за окном наступило ночное безвременье – час, полтора между ночью и утром. Которое ощущалось большой черной ямой, где всё неподвижно, где воздуха нету – удушен. Катал во рту таблетки. Уже распластанный. Как рыбина. Конечно, клялся, что уж бо-ольше ни в жизнь! ни одной! (Сигареты, понятное дело.)
Добротные закладывала храпы Даниловна в соседней комнате. Хозяйка. За семьдесят старухе, ест на ночь от души – и хоть бы что. Храпит себе!.. Не-ет, всё-о. Завязал. Пачку вот… докурю… и амба!.. Где спички-то, черт подери? Куда засунул опять?
…В кафе парка на Случевской горе Константин Иванович взял гуляш, стакан компота, хлеба кусочек. Поколебавшись, заказал коньяку. Пятьдесят грамм. Вроде бы помогает. Малыми дозами, конечно. Все отнес на подносе к краю раскрытой веранды, поставил на голубой пластиковый столик.
Кафе было пустым. Буфетчица сидела за стойкой как неиграющая туба. На раструбе которой много осталось скрипичных ключей и разных ноток.
Константин Иванович выцедил из стакана, стал есть. Солнце играло в бойких листочках куста у веранды. Как будто и не было никакого ливня два дня назад.
Курил на скамейке неподалеку от кафе. Аллея была тенистой, провальной. Вдоль асфальтовой дорожки сохранились водостоки в почве, ветвистые русла от недавнего ливня. В бликах солнца над асфальтом билась одинокая бессонная лотерейка мошек. Чей-то пёс-дурень пытался их кусать. Мошки взмывали повыше и опускались. Снова бились. Бился будто крохотный движитель… жизни… только бы не мешали… Здоровенный дурила дог изумленно крутил башкой, расставив передние, будто полиомиелитные, лапы. Из кустов вывалилась дамочка в брючках.
– Джерри! Что ты делаешь! – Джерри клацал слюнявым капканом. – Перестань! Не смей! Бяка! – Ухватила за ошейник, с гордостью повела. Джерри прошел мимо Константина Ивановича, навек ушибленный. Тестикулы сзади никчемно болтались. Эх-х…
Посмеявшись, Константин Иванович поднялся, бесцельно двинулся куда-то. Парк в общем-то тоже был пустой. За цветочной клумбой неожиданно вышел на открытый склон горы, к полянам. Вышел к солнцу, к простору во весь дух, к Белой внизу, к уходящим за ней до горизонта кудрявым лесам, перелескам, лугам. Устроился прямо на траве. Слева гудел коммунальный мост, вдали по горе утопали в садах домишки Старой Уфы, напротив, через реку – Цыганская поляна, и вправо вдоль реки до железнодорожного моста раскидалась Архиерейка, или попросту Архирейка. Домишки там лепились по берегу, по косогорам, по оврагам. Хороший обзор, все видно.
…давненько не бывал здесь… река даже вроде другой стала… поуже, что ли… помельче… вода другая… серая… не беловатая как раньше… заводы… подпускают втихаря… как в штаны… пьют ли сейчас воду… архирейские хотя бы… раньше только из Белой… ведра… на коромыслах… женщины в основном… девчонки… полоскали зимой тоже на реке… в прорубях… валиками молотили… матери бельё к реке таскал… в Старой Уфе… белье в корзинах… мороз ни мороз – полощет… тем и сгубила руки… прачкой была… да… Гырвас опять разглагольствовал… начнет всегда за здравие… кончит за упокой… досталось как всегда… отдел писем не реагирует на сигналы… трудящихся… дурень… за сигналы люди слетают с работы… сами сигнальщики… на планерке всегда снимает пиджак… в подражание какому-нибудь американскому издателю-зубру… времен Марка Твена… бархатная жилетка… пальцы заложены… поигрывают на животе… похаживает… как длинная вздутая шотландская волынка… с болтающимися сосками… мы газета, а не… пардон, здесь дамы… постоянный обрываемый тезис… постулат… на каждой планерке… клоун… руководители на это предприятие были подобраны самым тщательным образом… и результат не замедлил сказаться… дурость… газетная шелуха… отвяжется ли когда… к черту… Цыганская вон лучше… Цыганская поляна… понятно, что из-за цыган… таборы разбивали… телеги… лошади… костры… песни на лугу… пляски-оторви-сапоги… ситцевые метели… всё прошло… сейчас и в помине… домá… добротные дома… усадьбы… ни одного цыгана… каждый год топит… подтопляет… земляная вода какая-то… грунтовая, видимо… уже после ледохода… только дома на воде и ровные рамки огородов… с месяц так… каждый год… и – живут… никуда… все дело в рамках этих водяных, в огородах… нет лучше на базаре помидоров, огурцов… и из колхозов убежали… и в город калачом… эх, «Ракета» опять летит… легкая… стремительная… сверкающая стеклом… прямо Сорбонна… летящая по реке Сорбонна… на Бирск пошла… к моим… двенадцатичасовая… еще три дня ждать… и видится почему-то на гаснущих волнах лодчонка… давно сгинувшая лодчонка… черепашкой шкрябающаяся к берегу… в ледовом крошеве весенней реки… и в лодке двое… он и давно умерший отец… Иван Филиппович Новоселов…