И они выходят оттуда, скаля клыки и принюхиваясь.
— Милые собачки! — говорю дрожащим голосом. — Очень-очень симпатичные.
Зомби-собаки приближаются ко мне.
Я, настороженно следя за их движениями, перекладываю кость в правую руку и разминаю ее, разогревая суставы в преддверии схватки.
Я не замечаю, как ближняя ко мне такса готовится к прыжку. И лишь тогда, когда зубы чудовища впиваются в мою стопу, я обращаю внимание на коварную тварь — кричу от боли и дрыгаю ногой, колотя головой впившейся в мою плоть твари по стене пещеры.
Пользуясь тем, что я перестала следить за остальными таксами, те дружно бросаются на меня. И под сводами пещеры эхом отдаются звуки разыгравшейся внизу трагедии — мои крики и рычание и лай собак-зомби.
Мне не удается применить в бою подобранную кость из-за того, что в каждое мое предплечье вцепились зубами по две-три таксы.
Кость выпадает из моих пальцев, и я под яростным напором собак-зомби падаю на спину, пытаясь отбросить их ударами ног.
Но все мои попытки оказать сопротивление кровожадным тварям бесполезны. И проклятые таксы вспарывают острыми клыками мое нежное горло. Из него столь сильной струей бьет кровь, что ее капли попадают на раскаленный факел и шипят, испаряясь.
Мое тело сотрясается от предсмертных конвульсий, словно по нему пустили ток. Я умир-р-р-р-р-р-р-р-аю!
А подлые зомби-собаки, повизгивая от наслаждения, рвут на куски мое тело…
Глава 3. Колесница смерти
— Ух ты, блин-на-фиг! — я испуганно потрогала шею, проверяя нет ли там ран от собачьих клыков.
Потом — порядка ради — я дала выволочку своему не в меру богатому воображение самыми нехорошими словами. И было за что. Ну это ж надо так нафантазировать — зомби-собаки!
Хотя… А вот скажите мне, сестрицы, на милость: раз существуют зомби-люди, то почему бы не жить на свете зомби-псам, зомби-лошадям или, там, зомби-коровам, дающим зомби-говядину и зомби-молоко, а?
«Ладно, потом об этом обо всем подумаю, — решила я, продолжив свой скорбный путь. — А сейчас надо держать ухо востро, а то сожрут, на фиг, и пикнуть не успеешь».
Иду я, значит, иду, тихо так, не спеша и никого не трогая. Мыслю о высоком (о том, как бы не сожрали), поэтому и гляжу на потолок.
И вдруг — вот те на! — кто бы подумал! — е-мое! — бамс! — натыкаюсь на толпу охранников под предводительством подлого вахтера. Какая встреча, япона мать!
Трезво прикинув соотношение сил и всю мучительную для меня обоюдоострость взаимного рукоприкладства, я, не суетясь и не теряя достоинства, развернулась и задала стрекача.
Никогда доселе я не бежала столь вдохновенно, быстро и бесстрашно. Не смейтесь, сестрицы, бесстрашный бег существует.
Это когда ты совершенно не задумываешься о том, куда бежишь. И какую ногу сломаешь. А также о том, через чего прыгаешь, в какой по счету коридор сворачиваешь, по какому цеху бежишь. И о том, что там с грохотом обрушилось у тебя за спиной, когда ты пронеслась по складу с гробами, на какую гору пустых контейнеров для мусора залезаешь и зачем лезешь по сварной лесенке и открываешь тяжеленных люк…
Кстати, о люке. Из него я попала, проскочив темную комнатушку (вроде это была какая-то помывочная, поскольку я пару раз сослепу спотыкалась о лежащие на полу упругие резиновые шланги), вовсе не на помойку, а в столовку.
Но что это была за столовка, сестрицы! Это был какой-то микс на темы ужастиков вроде «В баре только вампиры», «Зло на космической станции», «Пицца сожрала едоков», «Закусочная-призрак», «Еда — это смерть», «Последнего посетителя сожрали еще вчера», «Исчезли все» и пр.
Нет, тут не имелось ничего напоминающего ритуальный зал или склеп. Обжираловка, как обжираловка. Что-то среднее между моей студенческой тошниловкой, сергиево-посадским кабаком «Столовая ложка», пивнухой на «Кантемировской» и рестораном «Метрополь» у Кремля.
Многим из нас, сестрицы, приходится питаться вне дома. Да и во всему миру тенденция шпарит — хавать не здоровую пищу у себя на кухне, а фастфуд за столиком в чужой подворотне или шашлычок с душком под гудящими от комариного пения кустами акации на общественном пустыре.
Все пиплы планеты стали суетливее — ездят, летят, бегут; и даже если и захочешь постоять пару часиков у плиты, хрен на это найдешь время. А в Пиндостане, говорят, так и вообще белые и желтые дома жрать перестали, чтобы тараканов не разводить.
И только черные африканские американцы и прочие латиносы-мексиканосы поддерживают среди кактусов и манхеттенов освященные веками русские застольные традиции.
И конечно же, любой мало-мальски цивилизованный человек сразу же отличит приятный глазу урюкский кабачок — с дымком анаши, веселыми песнями о джихаде и нежным щебетаньем торговцев инжиром — от затхлого подвала нефтеперегонного завода, строящегося хмурыми бобруйскими мужиками, где гремит мат и жужжит электросварка.
Вот и я, искушенная в общепитовской шняге дама, войдя в обжираловку по одному только запаху могу определить, не только какое бухло пролили на пол за два часа до моего прихода, но и то, чем у барной стойки еще вчерашним вечером облевали обшивку стула стиля колумб.
Поэтому меня сразу же напряг нездоровый запах, царящий в абсолютно пустой столовке, в которую я пробралась, скрываясь от расправы со стороны несознательных работников плаща и кинжала, в смысле — охранников «ИNФЕRNО».
Меня не смутило бы, ежели бы тут воняло, скажем, кислыми щами или тухлой рыбой. Меня не смутило бы даже то, если бы вместо еды, тут несло бы парфюмерией, краской или просто фекалиями.
Но здесь пахло только запустением. Даже дежурное освещение зала — слабенькие лампочки под потолком — навевало своим холодным, мертвенным серовато-голубым светом мысли о моргах, секретных базах черных трансплантологов и хирургических столах бездушных патологоанатомов.
Я подошла к стене, на которой висели в аккуратных позолоченных рамочках грамоты и благодарности. Оказывается повара сей почтенной едальни весьма успешно участвовали в разных гурманских конкурсах и завоевали немало призов за свой умело замастряченный хавчик.
Последним в ряду втюханных в рамку документов была благодарность поварам от начальства «ИNФЕRNО», датированная позапрошлым годом.
Я прислушалась. Кругом царила тишина. Видимо, мне удалось сбить кровожадных преследователей со следа.
Но вылезать из укрытия пока было рано. Не исключено, жесткокие громилы бродили где-то рядом в поисках хрупкой и беззащитной девушки, которую можно безнаказанно покалечить.
От нечего делать я решилась пройтись по пустынному залу, поглядеть на огромные расписные блюда на стенах, почитать висящие в резных рамках из красного дерева фирменные рецепты здешней поварской братии и поразгадывать страшные тайны этого архизагадочного места.
Больше всего меня подавляло тут полное отсутствие следов ремонта или хотя бы какой-либо мелкой переделки, что хоть как-то могло стать причиной нынешней безлюдности сей юдоли печали.
Даже оборудование тутошней харчевни имело вид бравый и явно находилось в готовности номер один. Однако оное было настолько вылизанным и безжизненный, что прямо мурашки по коже бежали от одного взгляда на отсутствие даже капли жира или мучного пятна на шняге для готовки на пару и запекания.
Я заглянула в «тепловой шкаф». Так профессиональные работники ножа и топора (имею в виду не разбойников, а кухонных дел мастеров) именуют шнягу, в которой медленно-медленно — дабы сохранить побольше полезной ботвы — готовят мясо и рыбу.
В «шкафу» мне не попалось на глаза ни единого следа жизнедеятельности не только человечков в белых колпаках, но даже бактерий. М-да…
Надо признать, руководство «ИNФЕRNО», как и положено преуспевающей конторе, совершенно не жалело бабла на свой уставленный дорогущим оборудованьем пищеблок.
Он представлял собой весьма пристойненький зал для жратвы, поблескивающую стеклами пустых витрин и нержавейкой сложенных в стопки подносов линию раздачи, здоровенный морозильник, а также кухню, забитую котлами, разделочными столами, вытяжными конструкциями, стеллажами с посудой, посудомоечными комбайнами, плитами, холодильниками, шкафами с разными сортами масел, соусов и приправ.