Немало зверушек (даже насекомые!) оказывают друзьям и родным безвозмездную братскую помощь. Бывает, что помогают и чужакам, как, допустим, это делают миляги дельфины. Но это уже редкая штука даже среди млекопитающих.
Зато среди человеков оная совсем не редка.
Мои коллеги из Института эволюционной антропологии славного города Лейциг как-то раз провели такой забавный опыт (наверняка не ради какого-то конкретного результата, а просто по приколу). Они решили узнать, смогут ли обычные полуторагодовалые немецкие дети догадаться о том, что кому-то нужна их помощь и оказать ее.
Результат сих опытов над беззащитными карапузами ошеломил всех. Им вполне хватило мозгов, чтобы не только докумекать, что надо помочь незнакомцам, попавшим в беду (например, уронившим какую-либо шнягу), но и как это сделать. Дети с веселым писком помогали чужим дядям, еще не зная, что кто пашет на дядю, тот лох.
А вот взрослых заставить делать добро труднее. И не только потому, что многие из них скурвились уже годам к тридцати. Просто не все хотят считать себя лохами.
Но так ли уж плохо ими быть, если подходить к вопросу с точки зрения социальной эволюции человечества?
В последнее время развелось до хрена разной ботвы про любовь к упырям, оборотням и прочим людоедам. Один шаг остался до блокбастера, где главным объектов любви очередной смазливой и тупорылой нимфетки станет покоцанный трупным разложением зомби.
А между прочим, такой феномен, как любовь, — эксклюзив нашего вида — (кто не знает, мы относимся к достойнейшем виду Homo sapiens, который мы делили с подвидом Homo sapiens neanderthalensis, пока не пустили его на колбасу). И напрямую связан с вышеозначенным феноменом бескорыстной помощи.
Ни зомби, ни упыри, ни оборотни любить не могут. Они могут зверски желать совокупления, дружить, быть преданными, как собаки, но страстной и романтической любовью обладают только люди.
Это генетика, сестрицы. И если из ближайшей помойки на лунный свет вылезет упырь и станет клясться вам в любви до гроба, пошлите его в этот гроб недрогнувшей губой, ибо все эти дифирамбы — разводка плотоядного мутанта.
А ведь сотням миллионов девчонок по всему миру дурят головы всякими там «Сумерками» и прочими «Дракулами». И девчонки верят, что выкопавшийся из земли труп готов их на руках носить и петь под окном серенады. Тьфу!
Я вам как специалист по околомогильным биологическим видам ответственно заявляю: не может быть у нелюдей любви! Поймите, оная связана с системным пробуждением совершенно разных отделов мозга, заточенного под эти дела миллионами лет не только биологической, но социальной эволюции…
Тут и наркотики идут в ход, ибо используется для возбуждения чувств нейромедиатор дофамин, который порождает чувство безбашенную эйфорию. Тут и по типу «бухануть бухла» идет заторомозка — снижается возбуждение в участках мозга, отвечающих за страх и тревогу, чтобы дать побурлить гормонам, возбуждающим половое влечение.
При любовном расколбасе у нас активизируется кусочек мозга, отвечающий за мотивацию и достижение цели любой ценой. Он же рулит формированием долговременных контактов — чаще эмоциональных, нежели сексуальных — с объектом любви.
А еще любовь, сестрицы, связана с высшими познавательными функциями серого вещества. В частности, детская или старческая романтическая любовь к особе противоположного пола, но без примеси пошлого секса включает в себя активность отделов коры мозга, отвечающих за самопознание и поиск и анализ сведений о пиплах.
Вот так-то вот. А вы говорите о влюбленных упырях и упырихах. Х-ха!
И напоследок, чтобы добить тему о мозгах, мозгоедах и мозготрахах, скажу, сестрицы, несколько слов про разницу между нами и зомбиками.
Знаете, сколько у нас в мозгу нервных клеток, то бишь нейронов? Не поверите, но их у нас по 100 000 000 000 нейронов на каждую нашу бедовую головушку.
Нейрон имеет до 10 000 синапсов — контактов с другими нейронами как по конкретному поводу, так и без такового (скажем, во сне). Итого получаем просто океан синапсов на одного нормального человека. Даже самое упрощенное описание того, что выделывает промеж собой пара нейронов, не влезет даже на петабайтный хард.
Вместе с тем кое-что наковырять в мозгах у пиплов ученым таки удалось.
И на основании их данных делаю вывод: у зомби ни любви, ни сочувствия быть не может, поскольку, во-первых, он себе не хозяин, чтобы засматриваться на красавиц и красавцев или снимать последнюю рубашку, дабы обогреть обмороженного, а во-вторых, зомби переносит на хозяина все остатки своих любовных отношений.
Кроме того, когда зомби голоден ему не до любви, а когда брюхо набито до заворота кишок, тогда живым мертвецам тем более не до любви — их мучает газовыделение и прочие пертурбации в потрохах.
А я, сестрицы, как вы, надеюсь, уже успели убедиться, совсем не зомби, и, значит, могу себе позволить небольшую щепотку любви и сочувствия к совершеннейшему незнакомцу. Например — вытащив из того грандиозного дерьма, куда попал Хорькофф, его задницу, пока еще не пронзенную ржавым штыком отечественного правосудия.
Глава 4. С вапнярского кичмана сорвались два уркана
Витая мыслями в океане идей насчет благотворительной филантропии и прочих благих бескорыстностей, я прослушала концовку грустной истории про то, как преуспевающая корпорация превратилась в царство зомби.
Завершивший к тому времени рассказ о совершенно антинаучном эксперименте по превращению сотрудников из живых живцов в живых мертвецов Хорькофф заметил мою рассеянную сосредоточенность и громко кашлянул, привлекая к себе внимание.
— А? Чо? — встрепенулась я.
— И что Вы по этому поводу думаете? — тускло проскрипел Хорькофф, словно его дыхалку покоцал эмфизематозный карбункул.
— Я думаю, что первая обезьяна, долбанувшая орех камнем, не была суперпупергением.
— Кх-хм…
— Ее просто приперло к стенке.
— Простите, не понял.
— Не исключено, что у той обезьяны просто зубы посгнивали. И она грызть орехи уже не могла. А жрать хотелось до ужаса. Вот и пришлось нарушать традиции и совершать научно-технический прорыв.
— Это вы к чему? — не въехал в тему собеседник.
— К тому, что ничего страшного в вашенском загробно-богоугодном заведении не случилось, — пояснила я. — Все вроде бы у Вас неплохо начиналось. Если война — причина существования крупных коллективов, то необходимость — причина их развития… Настораживают меня только глаза Леонтовича и его боязнь света. Такое я уже видала тут у вас. Ситуевина дурно пахнет. Пахнет она, чего уж скрывать, упырями.
— Чушь!
— А чо, производительность и впрямь выросла?
— Я нарадоваться не мог на своих подчиненных! — Хорькофф налил себе очередную стопку «Слезы Святого Валериана». — Судите сами: все решения исполняются моментально, никто не болеет и не отпрашивается, умственная деятельность на высоте, все готовы работать хоть круглыми сутками.
— Круто! Чес-слово, круто! Вот только запашок. Это совсем не есть sehr gut, как говорят мои западногерманские коллеги.
— Запах появился через две недели после того, как начали лопать эту проклятую «Новую эру». Тогда же у наших начались и неполадки с голосовыми связками. На клиентуру такая манера речи произвела жуткое впечатление.
— И?
— И я забил тревогу. Отправил всех на диспансеризацию. Но врачи, бездари и шарлатаны, сказали, что мои люди здоровы, как быки и коровы. Тогда мы провели обследование офиса на наличие ядовитых веществ в воздухе или воде.
— Но оно, конечно же, ничего не дало.
— Да. И тогда стало ясно, что во всем виноват проклятый препарат. Я запретил его употреблять. Но было поздно.