Хеферан не проронил ни звука. Кода всадник преодолевал последние футы открытого пространства, я вновь сосредоточился на физиономии: сейчас все должно было случиться, за крутым поворотом его ждут четверо — конная полиция.
И оно случилось, но только не то «оно», какого я ожидал. Гнедой исчез за поворотом ровно на полсекунды и тотчас же был опять здесь, одним прыжком, причем шея его утратила свой гордый изгиб. Ему и его всаднику узенькая тропа, видать, надоела вконец. Десять скачков он выдал в сторону от поворота, потом кинулся влево, блистательным рывком вылетел на траву и, показав нам хвост, понесся напрямую к Пятой авеню. Тут же появилась четверка верховых копов — подобие кавалерийской атаки. Они по достоинству оценили маневр гнедого, мигом лошади напряглись, прочертили футов десять по мягкому грунту, и вот уже они мчатся вослед гнедому.
Из-за рощицы с криками появились люди. Хеферан оставил меня. Лошадь его ринулась вниз по склону, чтоб влиться в погоню. С востока послышались выстрелы и это меня доконало. Я готов был отдать годовое жалование, все что угодно, вплоть до царства, за коня, но, не имея ничего, я все равно кинулся туда.
На спуске к тропе я перекрыл все рекорды, но дальше начался подъем, кроме того, пришлось продираться сквозь заросли, перелезать через заборы. Я шел по прямой на шум, доносившийся с востока, — там состоялся второй раунд стрельбы. Наконец завиднелись границы парка, но я не различал ни малейшего движения, хотя звуки, казалось, все приближаются, шум становится все громче. Прямо передо мной выросла каменная стена, ограждавшая парк; не зная, где искать ворота, я забрался на стену и, налаживая дыхание, огляделся.
Передо мной были Шестьдесят пятая улица и Пятая авеню. Кварталом выше, напротив входа в парк, авеню заклинила кутерьма. Автомобили, преимущественно такси, концентрировались по обе стороны перекрестка, а пешеходы продолжали надвигаться отовсюду. Над всем этим многообразием возвышались лошади. Кобылы — и гнедой. Он выглядел невредимым, чему я обрадовался. Обрадовался на бегу, пересекая мостовую. Седло гнедого пустовало.
Я продирался к эпицентру толпы, когда некто в мундире схватил меня за руку. Хеферан — не я буду! — форменным образом пропел: «А ну-ка разрешите! Это Гудвин, помощник Ниро Вулфа!» Я был рад сердечно отблагодарить его, да дыхания не хватало. Продолжая путь, я наконец удовлетворил свое любопытство.
Виктор Талботт, в синей куртке и желтых бриджах, по-видимому, столь же невредимый, как его конь, стоял, а на нем висели представители городских властей.
— Надеюсь, вам будет приятно узнать, что ни один из счетов, которые мы выписали нашим клиентам, не придется отправлять на тюремный адрес, — говорил я Вулфу вечером. — Это поставило бы нас в щекотливое положение.
Было чуть больше шести, он уже спустился вниз из оранжереи, и перед ним стояло пиво. А я выписывал счета.
— Бродайк заявляет, — продолжал я, — что просто покупал дизайны, которые ему предлагались, не ведая, каково их происхождение; пожалуй, эту точку зрения примут. Дороти пошла на соглашение с Поулом и не будет настаивать на иске об оскорблении личности. Что касается дел самой Дороти, то вы правы: состояние и так принадлежит ей. Саффорда и Одри нельзя карать всего лишь за то, что они выехали на прогулку в парк. Пускай даже они умолчали сей факт в показаниях.
— Кстати, если вас интересует, почему все они передают пятнадцать процентов нашего гонорара конюху, то спешу вам сообщить: он не конюх. Он владеет этой кавалерийской академией, черт побери, так что Одри вовсе не продешевила. Эта парочка сочетается браком на конском хребте.
— У вас какое-то предубеждение против любви, — упрекнул я его. — Талботт в нее верил — и пошел во имя чувств на большой риск…
— Не занимайся самообманом, — прервал меня Вулф. — Это не единственный его мотив. Ему чудилось, что Кейс вот-вот узнает о краденых дизайнах.
Поправить меня еще не значит убедить, и я вернулся к списку расходов.
— У меня вопрос: зачем надо было пускать на ветер деньги, отправляя Сола и Орри к нью-йоркским портным?