Стоило только подумать о том, что все закончится вот так безрадостно, в палате-одиночке, наедине с паутиной и зеркалом внутри меня словно что-то толкнулось, коснулось моих пальцев, как будто говоря: “ а как же я? Я ведь с тобой!”
“Спасибо тебе!”
Я отхожу от зеркала, отдергиваю рубашку, в очередной раз раздражаясь тому факту, что хожу полуголая под прицелом объектива, перед персоналом и двумя мужчинами.
На самом деле мне страшно. Я боюсь остаться и родить здесь, боюсь сойти с ума, так и не увидев ни воли, ни ребенка.
— Мы обязательно выберемся отсюда, — я глажу себя по животу, пытаясь ощутить хоть что-то, врезаясь в его плоскую поверхность пальцами, — нам только и нужно, что потерпеть.
— Я хочу знать какой срок.
Впервые, я позволяю себе это — схватить одного из врачей за рукав. Правда, тотчас же выпускаю, отшатнувшись от холодного блеска глаз, которым меня наградила эта докторша.
— Вы же женщина и должны понимать меня!
Она единственный врач женского пола на этом судне и я бы не заподозрила ее в этом, такую несуразной, андрогинной была ее внешность, если бы не духи, аромат которых я уловила когда-то. Шанель под номером пять.
— Не понимаю, — цедит она сквозь свою маску. — Поняла бы, если бы вы спрашивали другое, но никак не срок.
Я киваю и отхожу от нее. Все ясно без дальнейших объяснений. Для нее мой интерес и метания не стали тайной за семью печатями и она уже презирает меня за это. Знавала я таких людей и их, как правило уже ни в чем не переубедить.
— Мне нужно знать срок, — повторяю я со всем терпением на которое способна, — я не прошу вас провести генетическую экспертизу.
Мне не нужно снисхождения. Мои поступки — это моя жизнь и ничего плохого я в ней не сделала. Хочется добавить еще кое-что. Ругательство! Назвать эту старую суку… Нет.
— Одиннадцать недель, — говорит она мне, перед тем как выйти.
Я поспешно оборачиваюсь, успев поймать взглядом край белоснежного халата, слышу, как срабатывают гидравлические замки двери и отворачиваюсь.
— Спасибо, — я потираю изгиб руки. Прикосновение саднит, отзывается болью чуть ли не до предплечья. Там сплошной, все никак не проходящий синяк из-за бесконечных заборов крови.
Я растеряна и мой плоский живот заставляет меня сомневаться в сказанном.
“Одиннадцать недель? Одиннадцать?!”
Я считаю, когда же это все началось. Выходит, что все очень даже правильно и я умудрилась залететь в тот самый день, когда угрожала Джейку клубникой. Или в последующие два-три дня.
— Я и правда везучая, — говорю я себе, усевшись на пол и уставившись перед собой.
Я знаю, что такое бывает, но в шоке вовсе не поэтому. Что, если бы мы собрались на юг позже, в марте, например? Все бы случилось вот так как сейчас — я бы плохо чувствовала себя и теряла вес. Джейк бы не решился, он бы отказал мне в этом путешествии!
Наверное…
Да и черт бы с ним! Наверное, мы бы справились, если бы не Карен и Дерек.
“Но ты ведь понимаешь, почему женщины не стремятся рожать детей в таких условиях?” — слышу я, как наяву слова Рафаэля в том ангаре.
Я выдыхаю, склонив голову в коленях. Передо мной проносятся картинки воспоминаний. Я вижу Паоло и Лизу вылезших из колодца, до смерти напуганных и истощенных. Я вижу тот шарф на заборе. Я вижу лицо Карен и ее жадный интерес к тому кого я выберу.
“Эти люди не знаю ни жалости, ни сострадания!”
Меня бьет мелкая дрожь. Мне все еще страшно — этот ребенок не будет похож на всех остальных. Я уже сейчас в ужасе, ведь то, что я скрываю от этих людей скоро станет известно им. Но не в этом самый страшный кошмар. Он в том, что они не оставят его мне и, скорее всего не оставят в живых.
Я должна что-то придумать! Вот только что?
Глава 4
— Сколько вас было?!
— Трое.
— А когда вы уходили из Манхэттена?
— Четверо.
Вопросы задаются, то с одной, то с другой стороны. В этот раз в камере для допросов слишком светло, так что режет глаза и хочется закрыть их с непривычки.
— Что заставило вас покинуть остров с такой поспешностью?
— Погода, — отвечаю я также кратко и отрывисто. — Приближающийся штормовой сезон.
Раз за разом. Одно и тоже. У меня опять кружится голова. Я хорошо ем и пью, но все время ощущаю слабость и все никак не поправляюсь. Чем хуже я себя чувствую, тем более скверно я себя веду. Вот и сейчас. Вопросы теже, а ответы те же, но не совсем по существу.
“Опять!”
Мне постоянно хочется чего-то очень свежего, холодного и желательно сочного. Это должно быть или манго, или клубника, или апельсины, или дыня. Что-то из этого, а может быть все и сразу. В моем рационе присутствуют фрукты, но все они какие-то сухие, не приносящие мне желанного удовлетворения. Это самое безобидное и милое, что случалось со мной за последнее время. Лучше, чем крики, гнев, тошнота, нескончаемая рвота и кровь.