— Хеди Ламарр, — произнес мистер Майер, упер руки в бока, оглянулся и смерил меня взглядом. — Подходяще.
Коллеги мистера Майера хором загалдели: «Да-да, в самый раз!»
— Отлично. Ничего немецкого. Загадочно. Немного экзотично, как и сама наша Хеди. — Мистер Майер подошел и сжал мне руку выше локтя.
Миссис Майер тут же взяла меня за другую руку.
— Да, в точности как наша Хеди Ламарр.
Очевидно, ей не хотелось, чтобы я принадлежала ему одному, и она предпочла бы, чтобы он не трогал меня руками. Это был сигнал, что я принадлежу ему душой и телом только до тех пор, пока дело касается съемок.
— Итак, решено: перекрестим ее в Хеди Ламарр, — объявил мистер Майер под хор одобрительных восклицаний.
Перекрестим? Я едва не рассмеялась: выходит, он полагает, что меня уже один раз крестили. Мое обращение в христианство перед свадьбой было торопливым скомканным обрядом, на который священник Карлскирхе пошел лишь под давлением Фрица и после обещания солидного пожертвования. Посвящение в новую веру произошло только на словах, без символического крещения водой.
Я мысленно примерила свое новое имя.
— Ламарр, — прошептала я про себя.
Мне это напоминало французское слово «la mer» — «море». Стоя на палубе огромного корабля, плывущего по бескрайним океанским водам, я решила, что это имя — хороший знак, может быть, даже счастливое предзнаменование. Здесь, в море, берет начало моя новая история.
Глава двадцать седьмая
20 февраля 1938 года
Лос-Анджелес, Калифорния
На какое-то время я потеряла себя. Жгучее калифорнийское солнце, голубая тихоокеанская вода, новые здания, мужчин сколько угодно — бери не хочу, — море улыбок — во всем этом сгорела, как в огне, и прежняя Хеди, и все ее полинявшие маски. Я забыла — а может быть, просто задвинула в самую глубину сознания — и свою жизнь в роли фрау Мандль, и опасность, угрожающую Вене и жителям Дёблинга, в том числе моей маме, от руки немецкого безумца. Калифорния поставила передо мной новый девственно чистый холст, на котором можно было писать историю своей жизни заново, и притворяться перед самой собой было так легко.
Но вот однажды я проснулась в тоске по австрийским зданиям разных оттенков сепии, по истории, таящейся под каждым булыжником, по запаху печеных яблок для штруделя, по шершавой угловатости моего родного языка. Меня охватило чувство вины. За то, что сбежала. Одна. Без мамы, без кого-то еще.
Только тут я поняла, что, даже приняв свою новую историю, я никогда не смогу оставить позади прежнюю. Моя прошлая жизнь так и будет просачиваться в этот новый мир, как вода сквозь трещины в не укрепленной как следует плотине. И когда-нибудь мне придется столкнуться со своей прежней историей лицом к лицу.
— Давай, Хеди, собирайся, не то опоздаем. Ты же знаешь, как мистер Майер ценит пунктуальность. Я не хочу рисковать потерять роль из-за того, что задержалась, — с упреком сказала соседка по комнате. В Голливуде мистер Майер сразу же нашел мне и квартиру, и соседку: венгерскую актрису Илону Мэсси. Она тоже попала в его коллекцию актеров-эмигрантов. Мы с ней отлично поладили и часто смеялись, пока оттачивали по заданию мистера Майера свой английский, чтобы сойти за американок.
— А может, лучше сходим еще разок на «Иезавель»? — умоляюще проговорила я. Мы с Илоной часто бывали в местном кинотеатре, где снова и снова пересматривали одни и те же фильмы, стараясь усвоить правильную дикцию и интонацию. «Иезавель» с Генри Фондой и Бетт Дэвис была одной из наших самых любимых картин.
Илона засмеялась, но осталась непреклонной.
— Хеди, мы уже зашли слишком далеко — было бы глупо упустить свой шанс только из-за того, что тебе вздумалось посидеть дома.
Вечеринка, которая устраивалась в голливудском доме одного режиссера, друга мистера Майера, была обязательным мероприятием. За те полгода, что мы провели в Калифорнии, это был не первый наш принудительный выход в свет, хотя я бы предпочла, чтобы он был последним. Эти приемы устраивались в основном для того, чтобы все режиссеры, продюсеры, сценаристы и директора студий, сколько их есть в Голливуде, могли приглядеться к вереницам молодых женщин, ищущих роли, и отобрать из них лучших. Мы были как лошадки на карусели — каждая старалась подпрыгнуть повыше других или привлечь внимание самыми яркими блестками, — а я это терпеть не могла. Но что же оставалось делать?