Потом отступил назад и велел:
— Стойте неподвижно. И приоткройте рот — так, чтобы это выглядело соблазнительно, но чтобы зубы не были видны.
Я встала так, как он просил, замерла в неподвижности и стала ждать. Мистер Хоу приказал операторам и рабочим сцены слегка переставить оборудование, а затем оператор навел на меня объектив центральной камеры. Я не двигалась, и для меня было совершенно непостижимо, что можно найти интересного в такой сцене.
Минуты медленно ползли одна за другой, а я все думала, что же Габи будет делать дальше. Что это за «большие планы», о которых говорил режиссер? Не может же быть, чтобы весь мой эпизод сводился вот к этому.
— Может быть, стоит в общих чертах обговорить, что Габи будет делать дальше? — спросила я, когда прошло, по моим подсчетам, уже десять минут.
— О чем это вы, мисс Ламарр? — отозвался мистер Хоу из-за объектива.
— Джон Кромвель упомянул про «большие планы». Разве не нужно отрепетировать движения для этой сцены?
— Мисс Ламарр, имелся в виду этот длинный крупный план с тщательно продуманным освещением и операторской работой — вот о чем шла речь.
— Но я же ничего не делаю. — Я была совершенно обескуражена.
— Вам и не нужно ничего делать, — сказал мистер Хоу, и в голосе его слышалось явное раздражение. Я почти слышала, как он думает: «И зачем эти идиотские вопросы? Почему она не может просто сделать как ей говорят?» — Замысел режиссера — представить вас, воплощение женственности, как шифр, как тайну, которую должен разгадать Пепе — и зрители вместе с ним. А вы наверняка и сами понимаете, что лучший способ для женщины вызвать желание разгадать тайну — это быть красивой и молчать.
Молчать. Снова молчать. Я рассталась с Фрицем и его миром не в последнюю очередь потому, что он хотел видеть во мне только немую, покорную оболочку. Хоть я и понимала, что мечтаю о чуде, я все же надеялась найти здесь что-то большее. Но оказалось, что Голливуду нужно то же самое.
Глава двадцать девятая
13 марта 1938 года
Лос-Анджелес, Калифорния
Сьюзи помогала мне снимать черное вечернее платье и жемчужное ожерелье после пересъемки эпизода из «Алжира» — момента, когда Габи и Пепе впервые увидели друг друга. В этой сцене, как и во многих других, я должна была долго сидеть без движения перед камерой, не отрывающейся от моего лица. Я уже немного освоилась на съемочной площадке, меня смущали только эти длинные неловкие паузы, когда остальным актерам приходилось стоять в стороне и ждать, пока камера мистера Хоу отснимет меня. Все время, пока текли эти нескончаемые минуты, я пыталась ощутить тот прилив силы, который всегда чувствовала на сцене, чтобы сделать характер Габи фактурнее и интереснее, и надеялась, что это будет заметно на экране. Но волей-неволей я чувствовала, что меня низводят до роли манекена в магазине.
И тут в дверь забарабанили так, что тонкие стены моей гримерной заходили ходуном. Сьюзи приоткрыла дверь, и я поплотнее запахнула на себе шелковый халат. На съемках рабочие вопросы решались без перерывов, в любое время, и после истории с «Экстазом» я знала, что в нескромном виде лучше никому не показываться.
В дверь заглянула моя бывшая соседка по квартире, Илона, и в руке у нее была свернутая в трубку газета. Пару недель назад мы обе решили, что пора искать отдельное жилье, и я сняла небольшой домик с шестью комнатами высоко на Голливудских холмах, с просторным внутренним двориком — можно будет завести каких-нибудь животных, чтобы не было так одиноко. Но с Илоной мы по-прежнему оставались близкими подругами, тем более что уже успели завести общих друзей из числа таких же, как мы, голливудских эмигрантов: среди них был режиссер Отто Премингер, мой бывший наставник Макс Рейнхардт и несколько евреев-американцев, в частности, продюсер Уолтер Вангер. Встречаясь иногда за ужином, мы обменивались новостями о тех событиях в Европе, которые не освещались в американских газетах. И хотя мужчина, с которым я начала встречаться, актер Реджи Гардинер, был англичанином, а не континентальным европейцем, как все мы, он тоже поставлял нам кое-какие сведения, добытые по своим каналам. Из всех моих поклонников я выбрала его за добродушный характер и мягкость в обращении. Хватит с меня Фрицев Мандлей.
По выражению лица Илоны и по газете в ее руке я поняла, что она хочет поговорить с глазу на глаз.