А потом в комнате возник Валера. Он вошел, загородив огромными плечами дверной проем, неуверенно кивнул Алене и со словами: «Вот за что люблю тебя, Юлёк! Готовишь а-бал-ден-но!» – тяжело плюхнулся в кресло. Подруги как по команде ринулись в кухню.
Все было кончено. В раковине отмокала сковорода, придавленная салатницей, тарелкой и ложкой, а на плите, готовый вот-вот сорваться, лежал противень, уже без картошки.
– Эй! Вы куда сбежали-то? – В кухню бочком вдвинулся озадаченный Валера. – Дай, Юлёк, я тебя поцелую!
Он обнял ее за шею и потянулся губами, изо рта пахнуло царским блюдом. Юльку замутило. Она резко вывернулась и шагнула к раковине, пустила воду. И чем ее так привлек этот кабан здоровый? Ничего-то она сейчас к нему не чувствовала. Одно только мстительное удовольствие.
– Иди, – сказала, – со своей рыжей теперь целуйся! – И стала отмывать грязную сковородку.
Инфанта
Она тихонько раскачивается на табурете, упираясь пятками в пол. Вперед-назад. Маленькая, всклокоченная. Ручки сердито скрещены под грудью.
– Не качайся, – говорю. – Сломаешь.
– Новую куплю!
И опять вперед-назад, вперед-назад. Купит, как же. Много она тут напокупала.
Сидит, уставившись в одну точку, куда-то между вытяжкой и газовой трубой. В спутанных волосах старый крабик с поломанными зубами, он беспомощно свисает за правым ухом. С другой стороны пряди выбились и торчат. Она опускает голову и начинает рассматривать свои ступни. Вверх-вниз. Тапки Пашкины, велики на пять размеров и едва держатся на пальцах.
– Я замуж выхожу…
– Опять?! – Пашка поворачивается от плиты, где шуршит на маленьком огне яичница. В одной руке у него скорлупа, в другой деревянная лопаточка. Как держава и скипетр. – С ума сошла?
– А что? – отвечает она с вызовом. – Нельзя?
– Теоретически? Теоретически – можно. – Пашка явно ее дразнит.
– Я, между прочим, взрослый человек!
– Да ну? – Брови Пашкины ползут вверх, скипетр и держава тоже. Он хочет подчеркнуть, насколько удивлен.
– Как же вы мне надоели, а… – произносит она устало, без выражения.
– На, – говорю, – лучше кофе выпей.
Она вцепляется в чашку, подставляет лицо под струйки ароматного пара, с наслаждением прикрывает глаза.
– Расческу дать? Хочешь, крабик переколю?
– Не надо!
– Где ты ночевала вчера?
– Вам-то что?
– Как это что? – Пашка начинает злиться. – Мы тебе, между прочим, не чужие!
– Как же, не чужие… Хуже чужих! – Она греет ладони о чашку, руки дрожат, и чашка в них дрожит. – Чужие-то нос не суют не в свое дело!
– Не в свое? – Скипетр взлетает над шипящей сковородой, и в стороны летят белые ошметки. – Ну, знаешь! – Пашка хватает тряпку и начинает яростно протирать столешницу и плиту.
Вытяжка низко воет на одной ноте.
– Как же мне надоело от вас зависеть, – шепчет она вроде бы себе под нос, но так, чтобы мы услышали.
– А нам? Нам от тебя, думаешь, не надоело?! – Пашка поворачивается ко мне, начинает почти спокойно: – Пусть делает что хочет. – Речь его едва уловимо ускоряется, голос становится выше. – Достала. Ты как знаешь, а я ее больше вытаскивать не буду!
– Вот и не лезьте, не лезьте! Повторяю: я взрослый, самостоятельный человек!
– Взрослый – это положим. Но самостоятельный?! – Пашка продолжает дразнить.
Вперед-назад, вперед-назад. Все быстрее. Табурет яростно скрипит. У нее делается злое, заостренное лицо. Щеки впалые, под глазами серо. А в глазах уже стоят слезы, вот-вот прольются.
– Что вы вмешиваетесь все время? Что вы лезете ко мне?! – выкрикивает истерично. – Я вам надоела, я знаю!!!
– Ну что ты такое говоришь? Что значит надое…
– Вышла бы лучше за Филитовича… Чего влезли?!
– Не начинай. Филитович – алкоголик.
– Тогда за Алика! – не слышит она. – Освободила бы вас раз навсегда!
– Алик был аферист, – возражаю я.
– И мудак, – добавляет Пашка.
– Я его любила!
– Ты его, он – нашу жилплощадь. Прямо любовный треугольник! – добивает Пашка.
– Дурак! Оба вы дураки! Много вы п-понимаете в моей жизни! – Она стучит в грудь худеньким остреньким кулачонком, начинает заикаться. По щекам наконец-то катятся слезы.
– Ну а новый твой, кто он?
Осторожно глажу ее по волосам, но она уворачивается. Протягиваю носовой платок. Берет, громко сморкается и прячет мокрый комочек в рукав халата. Не отвечает.
– Хороший человек? Надежный?
– Вам-то что?
– Да так… – Пашка выкладывает яичницу, посыпает укропом. – Дай угадаю. У него сейчас кризис. Ему жить негде. Или работать? Или жить и работать? Так? Но вообще-то он, конечно, о-го-го.