На седьмой день, после особо затянувшегося прощания с Максимом, Лена наконец-то услышала от суженого долгожданный вопрос. И потеряла голову настолько, что ответила категорическим согласием с неприличной поспешностью.
Если женщина от большого ума полюбит так, что только смерть представляется спасительной сеткой под трапецией ее безумной страсти, тогда – запомните мое предостережение, неосторожные девы! – в ее жизни неминуемо наступит день, когда ей еще придется сердиться на своего избранника. Хотя бы за то, что он злостно не ставит посуду в посудомойку, упорно швыряет рюкзак посреди прохода и много лет кряду разбрасывает грязные носки по всему дому.
Елена Касьян
Про орехи. И про Костика
Марина уехала к маме в деревню почти на всё лето. Свежий воздух, ягоды, парное молоко. Да и вообще, как-то легче вдали от города, от этой глупой истории с начальником, от сплетен, от бессонницы, от молчащего телефона. Мама ничего не спрашивала, хотя было понятно, что переживает. Такие открывались перспективы, такая удачная партия.
«Дура, дура! – думает Марина. – Как я могла так вляпаться?»
А здесь время текло неспешно и спокойно. Марина расслабилась, почувствовала себя уверенней, кожа покрылась загаром, волосы чуть выгорели. Она собирала их в тугой хвост и становилась похожа на старшеклассницу.
Новый сосед свешивался через забор и угощал сливами, улыбался, краснел, как мальчишка. Мама нахваливала его Марине, хотя что она могла о нём знать? Зовут Константином, не женат, строит дом, работает механиком в мастерской, ни с кем не гуляет.
Грецкие орехи срывали прямо с дерева. Скоблили зелёную подсохшую кожицу, загоняя под ногти мякоть. Снимали тонкую плёночку, обнажая белое тело ореха, стыдливое и упругое, как у девственницы. Сбор первых орехов – особая сладость.
Марина думала, что это даже лучше, чем собирать какую-нибудь клубнику, без проблем ложащуюся на язык, мягкую и текущую соком.
Приходил сосед. Ждал у калитки.
Рыжая Боба заливалась лаем. Гудели осы. Бормотал на своём соседский индюк.
Мама говорила: «Иди уж, иди! Свистит же, боже ты мой, иди!»
А руки не отмываются никаким мылом. Прячешь в карманы сарафана, и там, в карманах, продолжаешь оттирать пальцы.
Соседа хотелось называть Костиком, так он был молод и стеснителен, да и вёл себя, как школьник. А он и не возражал. Говорил, что его так бабушка величала. «Костик, в попе гвоздик». А сам всё время смеялся и краснел.
«Господи, зачем мне это надо? – думала Марина. – Детский сад какой-то…»
Он умел свистеть, жонглировать тремя предметами и доставать языком до кончика носа.
Костик думал, что влюблён в Марину. А она думала, что Костик дурак.
И если бы он не хвалил её непрестанно, не рассыпался в комплиментах, было бы вовсе скучно. Но ей было почти нормально, и они шли гулять к реке. И шли в тир, стрелять по бочонкам. И Марина два раза промахнулась, а три попала. А Костик вообще не попал ни разу.
А вечером он царапал ключом на лавочке – «Маша». И на поручне возле магазина – «Маша». И на задней стенке тира – «Маша».
Он доставал языком до носа и думал, что Марина в него влюблена. А она думала, какой же он дурак, господи боже мой! И зачем ей всё это надо?
А ещё он позвал её в кино однажды. И отгладил стрелки на выходных брюках.
И купил билеты. И, наверное, сладких петушков на палочке или стакан малины (почему-то ей казалось, что именно так всё и должно с ним происходить) …
Но Марина об этом не узнала, потому что она не пошла. Она забыла.
Костик ждал-ждал, ел малину, наверное, ел петушков, билеты рвал на мелкие кусочки.
Потом стоял в темноте у калитки и свистел, свистел…
– Ну выйди уже! Свистит же, ну! – говорила мама.
– Меня нет! Скажи, что меня нет…
А потом Марине становилось скучно, и она окликала его через забор, как ни в чём не бывало.
И он радовался, этот Костик, и вёл её к реке, и покупал мороженое.
А потом как-то поехал в город и купил фотоаппарат. И сразу прибежал к Марине, и снимал её весь день, весь день, весь день. А она кривлялась, показывала ему язык, говорила, что он не умеет, что неправильно, что глупый…
И она к нему привыкала понемногу, к этому Костику.
И однажды даже подумала, что надо бы его поцеловать уже разок. Ну и вообще, как-то надо уже… И как маленькая, тренировалась у зеркала запрокидывать голову эффектно, чтобы волосы развевались. И думала, как красивее, если поднимать одну ножку (так «ах», как в кино) или не поднимать?
«Господи, что за глупость? Что я делаю? – спохватывалась она и отворачивалась от зеркала. – Взрослая женщина, а веду себя…»
А назавтра Марина накрасила ногти красным лаком и пошла к Костику в мастерскую.
Идёт-идёт себе мимо магазина – дети играют в догонялки.
Идёт-идёт мимо кинотеатра – мальчишки толпятся, ждут кого-то.
Идёт-идёт мимо тира – парочка на ступеньках целуется…
Парочка целуется… Костик с какой-то белобрысой… Не может быть!
Её Костик! С какой-то чужой белобрысой!
И она заворачивает за угол, прилипает спиной к стенке и не может дышать.
И слёзы катятся, и злость такая, и обида, и страх, и совсем не может дышать.
И она так минут тридцать стояла.
А потом ничего. Постояла и пошла себе домой.
Шла и думала: для того чтобы понять невозможное, оказывается, достаточно тридцати минут.
Пришла домой и говорит:
– Мам, а пойдём чистить орехи, а?
А мама отвечает:
– Да там уж и чистить-то нечего, боже ж мой! Мы же только вчера с тобой…
– А пойдём всё равно.
И вечером Марина смывает с рук ореховый жёлто-коричневый сок. Вместе с красным лаком смывает, вместе с тиром, с кино, с мороженым, с Костиком этим, с его вечным свистом, вместе с этим уходящим летом и со своим дурацким прошлым. И у неё понемногу светлеет на душе. И она плачет легко, как в детстве. И совсем не потому, что плохо, а потому что хорошо. Как хорошо-то, Господи, как хорошо…
А не пошли бы вы…
Два раза в неделю Семён Янович звонит бывшей жене и справляется о её самочувствии.
Разговоры их не очень разнообразны.
– Как твоё самочувствие, Раечка? – спрашивает Семён Янович.
– Хорошо, Сёма. У меня всё хорошо, – неизменно отвечает Раечка.
– Как на работе? Как вообще?
Под «вообще» Семён Янович подразумевает нового Раечкиного мужа Аркадия.
Учитывая, что этот брак длится третий год, муж не такой уж и новый. Хотя Семён Янович до сих пор считает развод каким-то недоразумением.
Аркадий на пару лет младше Раечки и ощутимо младше своего предшественника. Он также ощутимо успешнее, здоровее и, чего уж скрывать, темпераментнее.
А Раечка – женщина видная. Семён Янович долго её добивался в своё время. Его покойная мама всегда говорила: «Сёма, чем труднее женщину завоевать, тем дороже победа».
– У нас с Аркашей всё в порядке, Сёма, – говорит Раечка. – Спасибо, что позвонил. Береги себя, – добавляет Раечка и кладёт трубку.
– А не пошла бы ты, Раечка! – в сердцах говорит Семён Янович и идёт курить на балкон.
С тех пор как у него разыгралась язва, он старается меньше курить и завтракает исключительно овсянкой.
– А что, у нас сегодня среда уже? – спрашивает Аркадий, выходя из ванной.
Он ловко перебрасывает полотенце с одного плеча на другое, хлопает Раечку по попе и садится к столу.
– Ну ты же слышал, – смущённо улыбается Раечка и ставит чайник.
Она не любит, когда Аркаша обращается с ней, как с секретаршей. Но так уж повелось с самого начала. Сразу не пресекла, теперь чего уж. Сразу даже нравилось.
– По Яновичу твоему можно календарь сверять, – говорит Аркадий с сарказмом. – Эх, мается мужик!