— Всего одно счастливое из многих, — через некоторое время подал голос Севка.
— Да, из многих лагерных смен у меня была одна по-настоящему счастливая. Были трудные, были никакие, смены, о которых я просто сегодня ничего не помню, кроме того, что они были. Но эта по-настоящему счастливая встреча стоит всех остальных. Если бы после первого раза родители, наслушавшись моих жалоб и стенаний, решили бы не отправлять меня снова в лагерь, такая памятная и важная для меня встреча никогда бы не произошла. Я не жалею сегодня ни об одной смене, проведённой в лагере.
— Повезло, — тяжко вздохнул Севка.
— Возможно. Но я предпочитаю называть это несколько по-другому.
Гвалт и гомон Севка различил ещё на подходе. Когда они свернули за угол, Севка увидел на площади у дома культуры разноцветную гудящую толпу разновозрастных школьников и их родителей. Стоящие в ряд автобусы ещё не раскрыли свои двери, а возле двух машин с мигалками скучали несколько полицейских. Как Севка и полагал, пришли они слишком рано. Вернее, вовремя тут никогда ничего не начиналось — зря отец торопился. Народ собирался кучками, но некоторые дети и взрослые постоянно переходили от одной кучки к другой, отчего на площади происходило постоянное мельтешение. Этакое броуновское движение, не поддающееся никакому учёту. Учительница, о которой Севка знал только, что она работает в соседней школе, но ни имени её, ни предмета, который она преподаёт, ничего другого не знал, с мегафоном на шее и списком в руках ходила от группы к группе, останавливалась, коротко разговаривала и шла дальше. Севка живо признал в ней старшую, но к ней не пошёл. Раз уж они сюда пришли, значит, здесь их не оставят. Нет поводов суетиться и чего-то выяснять. Когда настанет время, всё само прояснится. Он остановился с краю площади, не имея никакого желания углубляться в это столпотворение. Любая толпа действовала на него угнетающе. Отец тоже остановился, поставил сумку на траву газона, оглядываясь по сторонам.
— Где тут твои? — подмигнул Севке.
— Моих тут нет.
Севка старался разглядеть в толпе хоть кого-то близко знакомого. Настроение, улучшившееся после отцовского рассказа, вновь стало портиться. Отец промолчал.
— А твои родители бывали в лагере? — Севка вернулся к волнующей теме.
— Мои родители? — отец поднял брови. — Ты не поверишь, но я не знаю. Когда началась война, моему отцу, твоему деду, было всего десять лет. Он был младше тебя теперешнего. Его отца, твоего прадеда, сразу призвали на фронт, а мой отец с младшим братом и своей мамой, твоей прабабушкой, отправился в эвакуацию через полстраны, в Казахстан. Отец мало об этом говорил, но кое-что рассказывал.
Папа помолчал и стал рассказывать:
— Прибыли они на какую-то станцию. Мама его пошла к коменданту, выяснять, что с поездами и местами, чтобы дальше ехать. А их двоих снаружи на широком перроне оставила. Посадила на чемодан и велела с места не вставать — стоит едва отвернуться, и чемодан могут украсть. А там всё, что у них было тогда. Вот сидит мой отец — десятилетний мальчишка, младшего брата за руку держит, по сторонам головой крутит. Вокруг толчея, суета, все спешат. И вдруг крик: «Воздух!» Воздушная тревога, значит.
Отец странно сглотнул, шмыгнул носом и продолжил:
— Вмиг вся толпа схлынула в стороны, люди на землю попадали, а эти двое на чемодане сидят. Мама строго наказала не вставать. Встанешь — попадёт, да и понимают ответственность, хоть и маленькие совсем. Важное дело поручили. И тут гул над головой — самолёт. Потом свист. Залетел какой-то фашист и хотел в толпу у вокзала бомбу сбросить. Последняя, видать, оставалась. А, может, и в железнодорожный состав метил, да промахнулся. А эти двое сидят, как велено, ничего не понимают. Хорошо, что бомба далеко взорвалась, иначе…