Отец не договорил, но чего уж… и так всё ясно. Сказал о другом:
— Так что, им досталось. Не позавидуешь. И жили в каморке тёмной, в подвале. Зимой окошко целиком сугробом заметало. И мёрзли, и голодали, и работать приходилось. Так было до конца войны, целых четыре года. Страшное время. Отец его, мой дед, с фронта не вернулся, и они его больше никогда не видели. Да и после войны тяжко пришлось. Быть может, ещё до войны он успел побывать в каком-нибудь пионерлагере, но об этом отец мне не рассказывал.
Севка совсем загрустил. Задумался. Дал волю воображению. Настолько, насколько он представлял себе войну по книгам и фильмам.
Площадь перед домом культуры и суетящиеся люди вдруг словно померкли, побледнели, будто в черно-белой военной хронике, заспешили чуть ускоренными и слегка дёргаными движениями. И вместо дома культуры появился старый вокзал, и ряд автобусов стал цепочкой дощатых щелястых вагонов-теплушек. И народ с мрачными, напряжёнными лицами штурмует переполненные теплушки, а солдаты с винтовками, с примкнутыми длинными штыками едва сдерживают толпу. И он, Севка, изо всех сил старается не отстать от протискивающейся вперёд мамы и тащит за руку упирающегося и ревущего маленького брата. А со всех сторон напирают, кричат, ругаются, плачут. И выражение непоправимой беды и страха на многих лицах вокруг. И мама нервничает, все время оглядывается на детей — не отстали ли, и вновь пробирается сквозь толпу. Потом картинка сменилась, и Севка увидел себя в тёмном подвале при свете закопчённой, едва горевшей керосиновой лампы, склонившимся над тетрадкой. А на блюдце перед ним маленький кусок серого плохого хлеба, и как хочется схватить его и съесть мгновенно, но он берёт его и протягивает младшему брату, а сам лишь глотает слюну. И как приходит с работы мама, усталая и худая, и, усевшись на койку, практически мгновенно засыпает сидя. А он Севка укрывает её тонким одеялом и шикает на брата, чтобы тот не шумел. А тот и сам всё уже понимает, просто залезает на кровать, к маме под бок, и сидит, прижавшись щекой к её плечу.
Севка моргнул и вернулся из мира фантазий. Так ли всё было? Он видел своего деда? Или, быть может, сам только что пережил несколько этих ужасных мгновений? Сердце сжалось от печали и сострадания. А он Севка ещё жалуется! По сравнению с дедом у Севки не жизнь, а сказка. Почему на уроках столь нелюбимой Севкой истории не рассказывают именно об этом?! Или рассказывают, а он всё пропустил? Как так вышло?! Как же скучный школьный предмет ожил в истории его семьи?! Давно исчезнувшее, затерявшееся в минувших годах, оказалось несказанно, до боли близко… Теперь Севка страстно желал узнать об этом больше. Быть может, не случайно судьба подкинула ему этот лагерь? Вдруг всё не так уж плохо? Что, если ему в самом деле понравится? Там будет видно. Одно ясно, сетовать на свою жизнь Севке теперь будет стыдно. Значит, в лагерь, без разговоров и хандры! Да и история опять же…
Все персонажи являются вымышленными, и любое совпадение с реальными людьми случайно.
Кто украл носки
Вера Вьюга
В раздевалке спортзала царила тишина. Галдёж и возню, привычные для такого рода мест сменила по-армейски строгая атмосфера. Жужжание заблудившейся мухи било по ушам не хуже реактивного двигателя. Вот такая тишина накрыла раздевалку! Ребята замерли возле скамеек кто в чём и вытянувшись по струнке не сводили напряжённого взгляда с физрука. Да и фиг бы с ним! Физрука никто не боялся. Но вот того другого… С хищной ухмылкой внимательно разглядывая каждого подозрительным почти вылезшем из орбиты глазом, тот другой, казалось видел насквозь каждую молекулу в той несчастной сосиске, что проглотил на завтрак Иванов, Петров, а может и Сидоров. Хотя нет, Сидоров на завтрак не ел и оттого в животе его было совсем хреново, то ли от страха, то ли от голода.
— Кто украл носки? — прорычал, физрук, остановившись возле Сидорова и у того в брюхе жалобно пискнуло.
— Открывай рюкзак! — приказал он, но Сидоров не шелохнулся. — Хорошо, тогда я сам.
Учитель дёрнул молнию, быстро порылся внутри и разочарованно кинул рюкзак обратно на скамейку.
— Та-а-к, — протянул он, поигрывая бицепсами. — Все открыли сумки!
Никто не сдвинулся с места.
— Бастовать! Не хотите по-хорошему, будет, — по-моему, — и он, щёлкнув пальцами, приказал тому другому, — приступай.
Сидоров зажмурился. Ему вдруг свело живот, да так, что все это почувствовали. Почувствовал и тот другой. Обернулся и вернулся к Сидорову, снова оценивая его темным выпуклым глазом. В этот момент несчастный готов был отдать ему все носки: и те, что были на нем, и те, что хранились дома в комоде, и не только свои, но и всех родственников. А если нужно, то и сгонять в магазин за новыми — не вопрос!