— Макрухин?! Как ты сказал — Макрухин? Да с чего ты решил, что он без меня не справится! Вот ещё! Отлично справится! В конце концов, это его обязанность! Хватит отлынивать! Нашли дурака, на мне ездить!.. Совещание! Я же не могу везти детей на совещание. Это же живые, настоящие дети! Что им делать на совещании?
— Ну, вы даёте! — сказал Федя. — Куда ж нам ехать-то?
— Куда ехать? Что за вопрос? Дети, а? Странный вопрос, правда?..
— Правда, — сказала Катя. — Поедемте лучше в Зоопарк!
— В Уголок Дурова! В Уголок Дурова! — закричала Манечка. — Чур! Чур! Поедем в Уголок Дурова!
— В Зоопарк? В Уголок Дурова?.. Несравненные дети! Настоящие живые несравненные дети! Да я не разговаривал с детьми, наверное, уже лет сто! Это прелесть! Прелесть! «В Зоопарк!», «В Уголок Дурова!» Ну какое может быть совещание, когда есть такие слова: «Зоопарк», «Уголок Дурова». Федя, ты ничего не понимаешь! Честное слово, ты ничего не понимаешь!
— Так куда ж всё-таки ехать, Михал Михалыч? — широко ухмыльнулся Федя. — В Зоопарк, что ли? Или в Уголок Дурова?
— Нет, Федя, в Зоопарк и в Уголок Дурова мы съездим как-нибудь в следующий раз, а сегодня я должен повезти этих чудных детей к себе домой! Да, да! Я должен познакомить их со своей мамой, угостить на славу, одарить их всякими замечательными подарками!..
При этих словах Катя с Маней радостно переглянулись
— Так, значит, на Петровку? — сказал Федя.
— На Петровку! — весело воскликнул Михал Михалыч. — Вот именно! Именно! Ты угадал, Федя, на Петровку! Конечно, на Петровку!
Всю дорогу на Петровку Михал Михалыч подпрыгивал, нагибался к детям, кудахтал, фыркал, хлопал себя руками по бокам и был одновременно похож на пожилого бегемотика и весёлую курицу в кожаном пальто и туфлях с дырочками.
Когда машина подъехала к невысокому, трёхэтажному, голубоватому, слегка облупленному дому, Михал Михалыч первый выскочил из машины, кубарем вкатился на второй этаж и распахнул дверь, обитую ободранной клеёнкой.
— Прошу! Прошу! — закричал он. — Входите, друзья! Входите! Не стесняйтесь! Это моё ателье! Жилище художника! Мама, мама, к нам приехали гости! Где вы, мама? Встречайте нас! Встречайте!
И тут же из комнаты навстречу Кате, Мане и Михал Михалычу выкатилось кресло-каталка с малюсенькой, сухонькой, седенькой старушкой, в беленьком воротничке, с торчащими из волос длинными шпильками и востреньким длинным носом, чем-то удивительно напоминавшей клубочек ниток с воткнутыми в него иголками. Старушка радостно кивала головой и улыбалась.
— Ах, мама! Мама! Здравствуйте! Познакомьтесь, мама! Это дети! Это чудные дети! Это талантливые, фотогеничные, добрые дети! Они подарили мне... Вы знаете, мама, что они мне подарили?.. — Михал Михалыч стал быстро хлопать себя по карманам... — Ах, боже мой, как же это называется, я забыл?.. Такая круглая, серая... Ну, ещё у меня в детстве такая была... Помните, мама, мне дедушка из пустыни привозил? Чудесная вещь! Чудесная... но где она? Где? Куда я её подевал? Вот только что лежала в кармане!.. Ах, боже мой, да она тут и лежит! Вот она! Вот! Полюбуйтесь! Полюбуйтесь! Какая прелесть! Нет! Поглядите! Поглядите, мама! Это чёрт знает что!
Михал Михалыч выхватил Зинаиду из кармана, повертел в воздухе и сунул в руки старушке. Старушка заулыбалась и закивала головой.
— Но это не всё! Это ещё не всё, мама! — суетился Михал Михалыч. — Они мне ещё вот что подарили! Глядите, а? Каково? Каково, мама? Что скажете?
Михал Михалыч развернул перед старушкой рисунок и отступил на шаг:
— Неплохо, а? Дивно, да? Дивно! Какой божественный цвет! Какая дерзость красок! Потрясающие дети, правда, мама? Это они сами, сами рисовали! А? Каково? Каково, а? Вы, мама, встречали когда-нибудь таких детей? Я лично никогда не встречал! Никогда!
Старушка улыбалась и молча, ласково кивала головой.
— Идёмте же! Идёмте в комнату! Что же мы здесь стоим? — закричал Михал Михалыч и бросился вперёд. Катя, Маня и старушка в каталке — за ним.
Все оказались в большой, довольно пыльной, заставленной массой вещей и сплошь завешанной большими и маленькими фотографиями комнате.
Тут были почему-то плетёные дачные стулья с выгнутыми спинками и покосившийся круглый плетёный столик без ножки. Шкафы, полные папок с тесёмками и без тесёмок, заваленные сверху донизу кучами пожелтевших от времени бумажных рулонов. На старинном бюро красного дерева была горой навалена рассыпающаяся куча пачек фотографической бумаги. На полу, возле обеденного стола, возвышался огромный чёрный фотоувеличитель. На окне, рядом с полузасохшей геранью, второй, поменьше. На пыльной крышке раскрытого пианино, рядом с латунным подсвечником валялись разобранные части третьего. С верёвочек, протянутых вдоль комнаты, свешивались блестящие, скрученные в чёрные длинные узкие рулончики, ленты фотоплёнки. Они сверкали на солнце и тихо покачивались под ветерком из форточки. На обеденном столе, рядом с грязными чашками из-под кофе и остатками кекса, искрилась хрусталём прекрасная синяя ваза на длинной витой ножке, точно такая, как на открытке. Но не фрукты лежали на вазе, не роскошные розовые персики и грациозный виноград, а недоеденный сморщенный солёный огурец.