Я забронировал номер в гостинице в двух шагах от Пьяцца делла Синьора. Едва мы приехали во Флоренцию, как я увидел перед собой прежнюю Орели — резвую, своевольную и влюбленную. Мы провели в этом городе два выходных дня, бродили по музеям и церквям, сидели в ресторанах. Флоренции хватило нескольких часов, чтобы совершенно нас околдовать.
В этом городе прекрасно все, и все, что мы видели вокруг, казалось нам ожившей фреской. Орели влюбилась в микеланджеловского Давида, но больше всего мы прикипели душой к Понте Веккьо, сохранившему следы прошлого, от которого Париж пожелал избавиться. Это была чудесная поездка: мы были вместе, Орели вроде бы набиралась сил, и мы любили друг друга, как любят в юности. Я был счастлив и злился на себя за то, что чуть было не разрушил наш брак. Мне нужна только эта женщина, и никто больше. Достаточно взглянуть на нее, чтобы в этом убедиться. Где она — там и «мы».
Тайный голосок, не умолкая, твердил мне, чтобы я не упускал ни минуты. Я не хотел его слушать, но заглушить не мог. А ведь жизнь нам улыбалась. Нам было так хорошо! Это просто чудесно, что мне пришло в голову сюда поехать.
А в воскресенье утром меня разбудил глухой стук, донесшийся из ванной. Орели потеряла сознание. Мы перестарались. Действительность вновь надвинулась на нас. Жизнь нанесла очередной удар исподтишка.
В Париже мы услышали от врача то, чего так боялись услышать.
— Рак груди в неоперабельной стадии.
— Вы шутите? Моя жена только что родила, врачи должны были заметить во время обследований.
— Не обязательно. В некоторых случаях опухоль развивается стремительно.
Сколько ни знаешь похожих историй, по-настоящему подготовиться к такому нельзя. Орели выслушала приговор с достоинством, потом спросила:
— Сколько еще?
— Точно сказать не могу.
— Сколько, доктор? — повторила она, повысив голос.
— Два месяца, может быть — три.
Я стоял на краю пропасти, и меня толкнули в спину. Мне нестерпимо было думать о том, что я потеряю Орели. Я был раздавлен, не мог смириться. В голове с бешеной скоростью проносились тысячи мыслей, перед глазами мелькали тысячи картин. Я думал о том, что было до Орели, с ней и как будет после нее. Я не мог себе представить, как сказать Гастону.
— Можно что-нибудь сделать? — спросил я.
— Если провести курс химиотерапии, возможно…
— Ни за что и никогда!
— Но, Орели, ради нас…
Нет, она и слышать не хотела о лечении.
— Вот именно потому, что мне осталось жить три месяца, я хочу провести их дома, с тобой и детьми, а не в больнице.
Я понимал ее чувства, но надеялся, что благодаря лечению она проживет дольше. Следующие дни слились в один бесконечный день. Я звонил крупнейшим специалистам Парижа и других городов и стран, но все говорили одно и то же: «Два месяца, самое большее — три».
В таком случае единственное, что нам оставалось сделать, — это подготовить сынишку. Орели взялась сама поговорить с Гастоном о своей болезни, но из всего разговора он понял только одно: его мама скоро уйдет на небо — и навсегда. Он крепко-крепко ее обнял, и я, не удержавшись, разрыдался. Умирала она, а страшно было мне.
Орели строго на меня посмотрела и попросила выйти из комнаты.
— Мам, а ты будешь нас вспоминать, когда будешь там?
— Каждый день, мой хороший.
Стоя за дверью, я слушал и плакал. Господи, как было тошно. Хотелось выплеснуть гнев, заорать во весь голос, но я не мог. В жизни ничего подобного не испытывал. Пусть я покажусь эгоистом, но я предпочел бы оказаться на месте Орели. Тем, кто уходит, всегда легче, чем тем, кто остается.
Закончив беседовать с сыном, Орели вышла из комнаты и нежно меня поцеловала. Приговоренная к смерти, она находила в себе силы на утешение.
Недели неумолимо утекали, будущее стремительно превращалось в оставшееся. Мы не могли наговориться, дни и ночи проводили за разговорами. Мне хотелось запастись впрок всем, что было неповторимого в Орели, ее голосом, ее словами, ее юмором, ее любовью.
— Ты не должен сдаваться, любимый, ты должен быть сильным, тебе надо растить наших детей… Я знаю, ты будешь прекрасным отцом, не сомневайся в этом ни на минуту.
Как-то вечером Орели попросила меня снять ее на видео, чтобы оставить запись детям на память. Ради такого случая она приоделась и накрасилась. Ее это даже развлекло. Я смотрел на нее, когда она говорила, глядя в камеру, и мне казалось, что она никогда еще не была так красива. Бога почему-то называют добрым, но по мне, так нет в нем никакой доброты. Почему моя любимая должна так рано уйти, она ни в чем не виновата, она всегда ко всем была так ласкова, она безупречная жена, никто не имеет права отнимать ее у нас! Надо принять закон, запрещающий хорошим людям умирать раньше других.
А конец близился. Не знаю почему, может быть, оттого, что я так боялся ее потерять, но во время ее агонии я перебирал только самые лучшие воспоминания: наша встреча, рождение наших детей, наша первая ночь. Не слишком-то она удалась. Я с перепугу ничего не мог, меня застопорило из-за стресса и страха оказаться не на высоте, — и Орели повела себя удивительно: она обняла меня, и, хотя не сказала ни слова, я понял, как сильно, всем своим существом, она меня любит. К счастью, все следующие ночи были чудесными, и больше мы не расставались. Орели с самого начала нашла себе место в моей жизни. Моя профессия вызывала у нее любопытство, но при этом жена воспринимала мои успехи на сцене и на экране очень разумно и никогда не пыталась выставляться рядом со мной напоказ в качестве «супруги актера». Она никогда не входила в число моих поклонниц. Она любила того человека, каким я был дома, а не того, о ком писали глянцевые журналы. Если я начинал много о себе воображать, она быстро возвращала меня на землю. Благодаря ей я никогда не терял равновесия. Я никогда не пробовал наркотиков, только шотландский виски попивал время от времени, да и без него легко мог обходиться. Она все время твердила, что кино — не настоящая жизнь и что я должен сохранять ясность ума и трезвость взглядов. Она защищала меня и прекрасно видела, в какие игры играют окружающие меня люди, при этом вовсе не смотрела на всех как на хищников, и если советовала кого остерегаться, то только настоящих стервятников. И дома то же самое: она не позволяла мне корчить из себя кинозвезду. У меня были свои домашние обязанности, и, отлучаясь из дома, Орели звонила мне, чтобы напомнить о них.
— Жюльен, не забудь после обеда убрать кухню и пропылесосить гостиную. Прислуга сегодня не придет. Спасибо, милый.
Иногда я развлекался, представляя себе, какие физиономии сделались бы у моих поклонниц, если бы они увидели меня с тряпкой в руках.
*
Орели умерла у меня на руках 2 июня 1999 года, в восемнадцать часов пять минут, в Американском госпитале в Нейи-сюр-Сен. Последний месяц ее жизни был невыносимым. Я еще никогда не видел, чтобы человек так страдал. Тело ее уже умерло, но сознание жило и оставалось ясным, в этом и состоит вся подлость убившей ее болезни. День за днем она уходила, зная, чувствуя это, а я не мог ничего поделать. Я отдал бы собственную жизнь в обмен на ее. До последнего вздоха Орели так оберегала детей, что даже красилась каждое утро: не хотела пугать их видом приближающейся смерти, уже завладевшей ее лицом и иссохшим телом.
Алену пришлось оттащить меня от Орели, я не хотел ее отпускать. Я был бессилен, я чувствовал себя потерянным, я плакал, плакал и никак не мог остановиться. У меня отняли половину души. Моя жизнь никогда не будет прежней.
*
Мне еще не было и сорока, а я уже овдовел. Я известил своего агента, что намерен сделать перерыв в карьере, хочу полностью посвятить себя детям хотя бы на некоторое время. Он принял это спокойно. В прессе достаточно много писали о положении дел в моей семье, чтобы мир шоу-бизнеса смог понять мое решение.