Аркадий Николаевич замолчал, вздохнул и прикрыл глаза. Казалось, он собирается с силами или ищет какие-то слова, чтобы рассказать самое главное, важное. Все ждали.
Так, в тишине, и подкатили к родничку, у которого летом останавливаются все машины, идущие по этой дороге в Мурманск или обратно. Вышли, разминая ноги. Тонкая струйка родника с ворчанием разбивалась о камни, чуть ниже, на закраинах крохотного озерца, позванивал лед.
— А стаканчик — тю-тю! — обведя взглядом сбрызнутые снежком темные валуны, сказал наш шофер.
— Какой стаканчик?
— Да тут. Как утром едешь — есть, а к вечеру — тю-тю! Кто-то, видать, выставляет, упорствует, а кто-то и подбирает, не брезгует гривенничком.
Он кряхтя наклонился и, опираясь руками о камни, стал ловить ртом родниковую струйку.
Тучи были совсем близко над нами, почти лежали на вершинах сопок. Вялые снежные хлопья реденько тянулись к земле в прозрачной серости воздуха. С минуты на минуту могла сорваться настоящая метель.
Едва снова уселись, тронулись, блондинистая Ольга нетерпеливо спросила:
— Аркадий Николаевич, ну же? А дальше, дальше-то?
— Что дальше, Оленька?
— Вы же рассказывали…
— А… Нет, дальше ничего не было. К сожалению. Через станцию эту я ездил еще с полгода примерно, но его ни разу больше не встретил. Ни трезвым, ни пьяным. Думаю, узнал бы — уж очень у него лицо характерное, плоское такое, лунообразное. Но не встретил. М-да.
— А страшное? Вы ж обещали! Так даже нечестно.
— Страшное? — смутился Аркадий Николаевич. — Действительно, я как-то… Почему-то вот думал, что это страшно, а рассказал… Вы уж извините, такой я, видать, рассказчик.
— Если вдуматься, то конечно, — пробормотала седовласая Фаина и вздохнула непонятно о чем, — хотя…
Прощались мы в Мурманске, у вокзала. Пожимая руки своим, Аркадий Николаевич заглядывал в глаза и спрашивал:
— Так как же с Гомзяковым будем, а?
В ответ ему бормотали что-то невразумительное. Было совсем светло, но третий час ночи сказывался, всем очень хотелось спать; Ральский, правда, все же пошел провожать блондинистую свою Олю, и она, всю дорогу его шпынявшая, не выказала никакого неудовольствия, так что поди пойми современную женщину.
Мне же оказалось по пути с тем самым Зыбиным, который пытался рассказать про вытрезвитель.
— Кстати, — спросил я, — кто этот старичок?
— Аркадий-то Николаевич? Начальник отдела нашего, а что?
— Да так.
— Мужик опытный, дошлый, только сильно добрый. При его должности это как-то и не к лицу, а?
— Как вам его рассказ?
— Ничего. Но бывает страшнее. Меня вот бабы не стали слушать, а зря. — Зыбин помолчал и вдруг взял меня под руку. — Я тут недалеко живу, хотите зайти? Кофе сварю и…
— С удовольствием, но в другой раз, — сказал я, останавливаясь. — Мне сюда, в «Полярные зори».
— В другой так в другой, — и Зыбин, уже отворачиваясь, сунул мне руку. — Будьте здоровы!
Поднимаясь по крутой своей улице с одной асфальтовой площадки на другую, я вдруг подумал, что он в сущности странный мужик: как-то слишком сутул, слишком угрюмо-молчалив для своих лет. Может, с ним и вправду случилось нечто такое, от чего погибает, не может переболеть душа? Конечно, смешно он это со своим вытрезвителем… Но — господи! — разве спрашивает беда, где человека настигнуть? А мы отмахиваемся брезгливо: с нами, мол, ничего такого и быть не может! Не хотим признавать чужую беду, не хотим слушать, в упор не желаем, как и того мужичка на станции…