«А теперь? — думал Игорь. — Да что же это? Или Люда вчера говорила правду, и они ждут, чтоб Жабка взяла на себя грязненькое дело приискания блата? А?»
— Вы всё: мы! мы! — говорила Жанна. — В наше время все было проще, а сейчас хочешь не хочешь — надо вертеться. Вот Зыбченко у меня — он знаете как крутится? Красивые ваши принципы хорошо за чаем развивать, а как до дела… Знаете, кому неудобно свои житейские дела устраивать? У кого принципы? Дудки-с. Все принципы оттого, что дела уже более-менее устроены. И не пытайся спорить, Вадька! Вот пожил бы с двумя детьми на шестнадцати метрах, так не постеснялся бы говорить за себя! И хитрить не постеснялся бы. А я с детства приученная, что за меня только я и говорю! — Жанна разошлась, стала зачем-то рассказывать, как они с Зыбченко выбивали квартиру, на что только не пришлось идти ради этого!
Все молчали, хотя в сущности один Аркашка внимательно слушал ее. Он даже отодвинул опустевшую тарелку и слегка приоткрыл рот.
Стоя у распахнутого окна, Игорь всем существом своим чувствовал давящий на затылок жар и какую-то особую, наждачную сухость воздуха, от которого першило в горле и колотилось сердце. «Это ненависть, — вспомнил он, — это уже было».
Так же жарило по лопаткам солнце, до того злое и яркое, что там, куда он заглядывал через распахнутое окно, в глубине узкой, сумеречной угловой комнаты, все было обведено зеленоватой радужкой. Надо было закрыть и снова открыть глаза, чтобы четко увидеть застланную бумагой табуретку и рядом, на маленькой скамеечке сидящую Жабку, и губы ее — извилистые, перепачканные козьим жиром и соусом. Она сидела к окну боком, но не видела Игоря, потому что между ними стояла мать, гладила ее по голове и уговаривала:
— Ешь, дочуля, ешь! Наплюй на него. Ты худенькая, тебе поправляться надо хоть немножко… А он с жиру!
Жабка шмыгала носом от торопливой жадности.
— Только ты ему не говори!
— Что ты, что ты!..
Она ела Детку!!
Больше года жила у Нечесовых эта козочка с необыкновенно красивой, блестящей голубовато-серой шерсткой. В Вадькины руки она попала крошечной, бегала собачонкой за ним повсюду — в лес, на озеро — и до того избаловалась, что днем спала только на диване, а во время обеда могла, вдруг разогнавшись, запрыгнуть на стол, перевернуть чью-то тарелку… Когда этот бич семейный все-таки зарезали, Вадька проревел целый день и объявил, что ни за что, никогда не съест ни вот такусенького кусочка! «Друзей не жрут!» — заявил он.
И Жабка заявила. Тогда она еще не чувствовала себя такой умной, чтоб поучать Вадьку, и только тайком, у себя в комнате, ела Детку.
Игорь так никогда и не сказал Вадьке об увиденном. Не смог. А теперь вот снова и даже сильней, чем тогда, окатило его давней ненавистью. И еще — жалостным презрением к этому самому Зыбченко, который «что, думаешь, такой уж энергичный? Я накручиваю, он и крутится!». И к Вере, к Вадьке, к Аркашке, который приоткрыл рот и чего-то ждет от этой злобной, бахвалящейся дуры.
— Послушай, — сказал он вдруг, — а тебе никто не говорил, что это шантаж?
— Чего-чего? — морщась, повернулась она.
— То, что вы устроили со своим Зыбченко, самый настоящий шантаж.
— О господи! О боже, какие слова! Жизнь прошла, милый, а ты кроме громких слов так ничему и не обучился. Помнишь, как он тебя обозвал тогда?
— Когда это? — удивился Вадик.
— После шестого класса, когда вы в лес сбежали. Ты-то сам вернулся, а его поймали и всыпали, конечно, чтоб не выдумывал.
— А, какие древности!.. Ренегатом, — Вадька улыбнулся. — Но это, учти, было вполне справедливо, ибо я отступил от учения великого Торо! — он торжественно поднял палец. — А ренегат и есть отступник.
— Надо же! — сказала Жанна. — Отступник! А я-то думала что-то желудочное, с похмелья…
Аркашка коротко засмеялся, прикрыв рот ладонью, почти хрюкнул.
— Ей-богу! Я же книжек ихних не читала, надо было уроки учить, матери помогать. Игорь один был такой гений, что и не уча пятерки хватал. Еще бы, всякие слова умел говорить! А я, если хочешь знать, всю ночь тогда проревела, боялась, что Вадьку посадят.
— Почему? — удивился Аркашка.
— Я у матери спросила, а она: «Ренегат, говорит, это вроде предателя».
Аркашка опять с готовностью хрюкнул.
— Вот так. Но твоя беда, Игореха, что отстал ты от жизни. Слова давно никого не пугают! И ты, Аркашик, не бойся, — сказала она как можно ласковей. — Приедет сегодня мой Зыбченко, мы с ним что-нибудь для тебя придумаем.