В церкви воцарилась тишина ожидания. Мой сын обернулся, обвел всех взглядом и спросил у меня:
— А где папочка?
Я сжала горячую, потную ручонку сына, слыша, как по церкви разносится эхо покашливаний и всхлипываний. Я не знала, как я смогу объяснить смерть моего мужа его сыну. Конечно, Эндрю убила депрессия — депрессия и чувство вины. Но мой сынишка не верил в смерть, не говоря уж о том, что смерть способны вызвать всего лишь обычные чувства. Ледяные лучи мистера Фриза — может быть. Как и убийственный взмах крыльев Паффина. Но обычный телефонный звонок от худенькой африканской девушки? Нет, это было невозможно объяснить.
Я поняла, что мне придется когда-нибудь все рассказать сыну. Я гадала, с чего нужно будет начать. Два года назад, летом две тысячи пятого года, началось долгое, медленное скольжение Эндрю к депрессии, которая в конце концов его забрала. Все началось в тот день, когда мы впервые встретили Пчелку на безлюдном берегу моря в Нигерии. Единственным сувениром, оставшимся у меня от той встречи, является отсутствие среднего пальца на левой руке. Палец отсечен очень ровно. На месте пальца, который когда-то отвечал за буквы «Е», «D» и «С» на клавиатуре моего ноутбука, — культя, фантомный палец. Больше я не могу быть спокойна за «Е», «D» и «С». Эти буквы пропадают, когда они нужны мне больше всего. Слово «pleased»[6] превращается в «please»[7], слово «ecstasies»[8] — в слово «stasis»[9].
Больше всего я страдаю из-за отсутствия пальца в авральные дни, когда все корректоры уходят домой, а я печатаю последние добавления к тексту для моего журнала. Как-то раз мы опубликовали передовую статью, в которой я написала о том, что я «wary of sensitive young men»[10]. Имела я в виду, конечно, другое слово — «weary»[11], я хотела сказать, что я устала от чувствительных молодых людей, но в редакцию посыпались сотни возмущенных писем от порядочных бойфрендов, которым моя статья попалась на глаза. Я живо представила себе такую картину: порядочный бойфренд, вымыв посуду, собирается сделать свой подруге массаж, а тут ему на глаза попадается раскрытый на моей статье журнал, лежащий на столике у дивана. Я всем отвечала, что это опечатка. Я не говорила, что эта опечатка произведена стальным мачете на нигерийском пляже. Как можно назвать встречу, при которой получаешь девушку-африканку и теряешь буквы «Е», «D» и «С»? «Я не думаю, что для этого есть слово в вашем языке». Так сказала бы Пчелка.
Я сидела на скамье, массировала культю отрубленного пальца и вдруг впервые осознала, что мой муж был обречен с того дня, как мы встретились с Пчелкой. Потом на протяжении двух лет у Эндрю случались обострения, а кульминация наступила ужасным утром, десять дней назад, когда я проснулась от телефонного звонка. У меня от страха по всему телу побежали мурашки. Было обычное субботнее утро. Июньский номер моего журнала был почти готов к печати, и колонка Эндрю для Times тоже была почти закончена. Самое обычное утро, а у меня волоски на руках встали торчком.
Я никогда не была одной из тех счастливых женщин, уверяющих всех вокруг, что беда нагрянула будто гром с ясного неба. На меня все время сыпались какие-то предвестия, в ткани нормальности моей жизни то и дело появлялись прорехи. Щетина на щеках Эндрю, вторая по счету откупоренная бутылка в ночь с субботы на воскресенье, использование им страдательного залога в ту, последнюю пятницу. «Отношение к определенным проблемам, принятое в нашем обществе, создает у автора ощущение потерянности». Таково было последнее предложение, написанное моим мужем. В своей колонке для Times Эндрю был всегда необычайно точен в подборе слов. Для дилетанта слово «потерянность» может стать синонимом слова «озадаченность». Но это слово написал мой муж, а это означало, что это слово — последнее, прощальное.