Но зачем мне понадобилось так напрягаться? Да из-за того, что девушки постарше мне втолковывали: чтобы выжить, ты должна хорошо выглядеть, а говорить должна еще лучше. С простушками и молчуньями всегда кажется, что у них с бумагами не все в порядке. Вы говорите: их репатриировали. Мы говорим: их рано отослали домой. Будто ваша страна — это детский праздник, что-то слишком чудесное, чтобы продолжаться вечно. А вот хорошеньким и говорливым — таким разрешают остаться. И тогда ваша страна становится веселой и более красивой.
Я вам расскажу, что случилось, когда меня выпустили из центра временного содержания иммигрантов. Офицер выдал мне какую-то справку, и еще транспортный ваучер, и сказал, что я могу вызвать такси по телефону. Я сказала: «Благодарю вас, сэр, и да будет Господь к вам милосерден, и да наполнит он радостью ваше сердце, и да одарит процветанием ваших близких». Офицер поднял глаза к потолку, будто увидел там что-то очень интересное, и произнес: «Боже». А потом указал в дальний конец коридора и добавил: «Телефон там».
Ну, и я встала в очередь к телефону. Я думала: я ведь просто осыпала этого офицера благодарностями с головы до ног. А королева просто сказала бы: «Благодарю вас» — и все. Да нет, на самом деле королева бы велела этому офицеру, чтобы он сам вызвал такси, а не то она прикажет его пристрелить, отрубить ему голову и выставить ее напоказ перед лондонским Тауэром. Вот тут-то я и поняла, что одно дело — учить королевский английский по книжкам и газетам в маленькой комнате центра временного содержания иммигрантов, а совсем другое — говорить на этом языке с англичанами. Я на себя разозлилась. Я подумала: ты не можешь позволять себе таких ошибок, подруга. Если будешь говорить как дикарка, выучившая английский на корабле, люди сразу поймут, что ты за птица, и сразу отправят тебя домой. Вот так я подумала.
В очереди передо мной стояли три девушки. Нас всех отпустили в этот день. Была пятница. Ясное, солнечное майское утро. Коридор был грязный, а пахло чистотой. Это такой фокус. Полы моют с хлоркой.
За столиком сидел офицер. На нас он не смотрел. Он читал газету. Она лежала перед ним на столике. Это была не Times, не Telegraph и не Guardian — не одна из тех газет, по которым я училась разговаривать на вашем языке. Нет, эта газета была не для таких людей, как вы или я. На фотографии в этой газете была изображена белая девушка, и она была топлес. Вы, конечно, понимаете, что я имею в виду, потому что мы же говорим на вашем языке. Но если бы я эту историю рассказывала моей старшей сестре Нкируке и другим девушкам из моей родной деревни, тут бы мне пришлось остановиться и объяснить им, что «топлес» не означает, что у этой дамочки на фотографии в газете не было верхней части тела. Это значит, что на верхней части тела у нее нет никакой одежды. Видите разницу?
— Погоди. Даже лифчика нет?
— Даже лифчика.
— Ой!
Потом я стала бы рассказывать дальше, но девушки из моей деревни шептались бы между собой и хихикали бы, прикрывая рот ладошками. А потом, когда я вернулась бы к своей истории про то утро, когда меня выпустили из иммиграционного центра, эти девушки снова меня прервали бы. Нкирука сказала бы:
— Послушай, ладно? Послушай. Чтобы все было ясно. Эта девушка на фотографии в газете. Она была проститутка. Да? Шлюха? Она смотрела себе под ноги, сгорая от стыда?
— Нет, она не смотрела себе под ноги, сгорая от стыда. Она смотрела прямо в камеру и улыбалась.
— Что? В газете?
— Да.
— Значит, в Великобритании не позорно показывать свои сиськи в газете?
— Нет. Это не позорно. Парням это нравится, и в этом нет никакого стыда. Иначе бы эти девушки, «топлес», они бы так не улыбались, понимаете?
— И что же, там все девушки вот так себя показывают? Ходят с голыми сиськами? В церковь так ходят, по улицам, по магазинам?
— Нет, это только в газетах.
— Почему же они все не выставляют свою грудь напоказ, если мужчинам это так нравится и если это не стыдно?
— Я не знаю.
— Ты там больше двух лет прожила, маленькая мисс. Как же так, что ты этого не знаешь?