Инструктаж, полученный в штаб-квартире корпуса военных советников в Хотиене, был примерно таким, какой я и ожидал услышать. Инструктаж проводил Гролет. Он изменился. Большая часть его прежней безрадостной официальности исчезла: он стал более угодливым, более обходительным и искусным. Многому научился. Инструктаж не содержал ничего особенного, чего я уже не разузнал бы самостоятельно, за исключением подробнейших характеристик некоторых главных действующих лиц. Согласно этим характеристикам, Хоань Чак — своеобразный гедонист: опиум и женщины. В этих мрачных, старых, еще французами построенных казармах возникает довольно гнетущее ощущение: прохладные, скупо освещенные помещения, опущенные жалюзи не пропускают режущий глаза, ослепительный солнечный свет. Молчаливые ряды лениво покуривающих офицеров — как участники и зрители некоего фильма, имеющего весьма малое отношение к той жизни, которую он должен отображать. Но все горячо убеждены в том, что это великий фильм, колоссальный, грандиознейший.
Выйдя после инструктажа на улицу и смешавшись с толпой, я облегченно вздохнул: одетые в белые шелковые брюки и золотистые или зеленые блузки, девушки похожи на экзотических птиц; величественно скользят велорикши; женщины крикливо торгуются с продавцами рыбы у грубо сколоченных прилавков… Все это заставило меня вспомнить Манилу и те бесплодные годы. Качели с Мессенджейлом на одном конце и Джо Брэндом на другом. Годы, изменившие мою жизнь. Полковник Фаркверсон и Монк Меткаф. Джеррил и Линь Цзохань. Прямые противоположности. Прошлое и настоящее, принятие и отрицание, „янь“ и „инь“.
Но и то, что происходит здесь, тоже несправедливо. Несправедливо и нереально по-своему, так же нереально и лживо, как нереально и лживо все то, что происходит в комнате для инструктажа в старых французских казармах. Шикарные стройные девушки, облаченные в ао-даи; парни из богатых семей, сынки представителей клики By Хоя, разъезжающие по городу в своих „рено“ (почему они не в дозоре на севере страны? Или не на оборонительных позициях в Дельте? Ведь это же их режим, тот режим, который обеспечивает им безбедное существование на верхних ступенях общественной иерархии), штабные офицеры в своих „крайслерах“ и „ситроенах“. Поддавшись минутному па-строению, нанял велорикшу и поехал в сторону аэродрома но дороге Као Бинь Ча, мимо затопленных водой рисовых полей, на которых, склонившись под своими шляпами-блюдечками, работали босые крестьяне. Поля и воду щедро припекают золотистые солнечные лучи; словно громоздкие черные машины, тяжело двигаются буйволы, а рядом с ними, размахивая бамбуковыми прутьями, важно ступают ребятишки. Реальный, подлинный мир. Ощутил приступ жгучего, отчаянного гнева ко всем нам и нашим планам относительно этого народа, ко всем нам, пытающимся направить развитие событий в необходимое нам и нами предначертанное русло… Даже теперь, несколько часов спустя, когда я сижу в этом сверху донизу зачехленном и сплошь задрапированном борделе и пишу эти строки, испытанное мною тогда чувство уныния и гнева не покидает меня. Кого, черт побери, мы хотим одурачить? Мы ведем себя точно так же, как до нас вели себя французы: беспечно сидим в своих воздвигнутых на песке замках, лепечем о вертикальных охватах, стратегических деревнях, о работе тылов, в то время как вокруг нас медленно и неотвратимо поднимается прилив, волны которого безжалостно захлестнут нас. Мы ни в чем не желаем уступить и ни от чего не отказываемся. Мы так уверены, так чертовски уверены в себе…
Когда находишься один в чужом и незнакомом тебе городе, то поддаешься меланхолии. Так далеко от дома! В такие моменты особенно отчетливо видишь все свои ошибки и недостатки. „Томми, — хочется мне крикнуть, — прости мне мою непреклонность, мое пристрастие к критическим суждениям, мое романтическое сумасбродство, мою несговорчивость и больше всего мою безграничную убежденность в том, что я призван и должен вершить великие дела…“
Взрыв. В двухстах—трехстах ярдах отсюда. Может быть, чуть дальше. Этот глухой, отдающийся в ушах звук может означать только беду. Вероятно, пластиковая бомба. Кто-то убит, кто-то отвратительно, до неузнаваемости изувечен, кто-то отчаянно пытается убежать.
„Война — это жестокость, и ее нельзя облагородить“. Уильям Шерман.
Или, быть может, кто-то пытается украсть какие-то медикаменты?…»
Глава 3