— Подожди… — женщина стояла у стены шумящего леса, первые бледные звезды вспыхивали над ней в потемневшем небе. Минуту она смотрела на него молча, сквозь густеющий сумрак, потом запрокинула лицо к этим бледным, холодным звездам, и шепот, сильнее грома, разорвал вечерний октябрьский воздух: — Пусть не будут ни жизнь, ни душа моя бессмертны, если что случится с тобой на земле. Пусть погибну я в день, когда забудешь ты меня средь дочерей человеческих…
Лес поглотил ее, и звон серебряных шагов долго таял в торжественной замершей чаще. На мгновение замер и он, замер, как эта осенняя чаща, как бледные звезды над заповедным путем той, что, оказывается, тоже была отмечена любовью. Она любила его, когда упрекала в предательстве, когда говорила о ненависти и возмездии, когда убила того несчастного, спасенного им, когда жестоко и холодно требовала душу погибшего. И с этой ненавистью, как бессмертный древний огонь, тлеющий под пеплом прошлого, она была все-таки совершеннейшим из творений наяву, ибо была отмечена любовью. Любовью к нему.
До зари, оцепенев, все еще слыша дивные слова ее, просидел он на пляже, и деревья, и пожухлая трава, и увянувшие цветы говорили вокруг него. Они говорили о той, которую он так и не понял, о той, что соединила в себе Тьму и Свет, Жертвенность и Месть, Горчайшую Любовь и Бездну небытия. С первым лучом по-осеннему печального солнца он задумчиво оглянулся. Надо было заново обходить свои владения.