Черный поток бессилия унес тело, на берегу жизни осталась душа, плачущая, ошеломленная, обворованная душа, одна-одинешенька у кромки сумрачной, предательской земли. Мироздание погибало, планеты и галактики пожирала черная, хохочущая тень, и над всей этой смертью всепобедно сиял позолоченный, фарфоровый лик Царевны…
Всхлипнув, рванулся в сторону, пистолет выхватил, стеклянный, рассыпчатый крик ее осколками разрезал воздух. Хозяин поднимался, оплывший, косоплечий, с дряблой студенистой полуженской грудью, смотрел темно, усмешливо. Какая-то страшная черная радость плескалась в лице его.
— Давай, сынок, давай, — тихо-весело Хозяин наступал на него. — Завтра же костей не найдут, стреляй! Из гадюшника вылез, хату отгрохал — на мои! Тачки менял, баб в шампанском мыл — на мои! На ней вот женился… — Хозяин круто, смачно сплюнул, выругался весело, от души. — Кем бы ты был без меня…
Дрогнула рука, пуля раскрошила глиняный подсвечник, а он уже летел с лестницы, не смея и не умея убить, и проклинал себя за это неумение.
«Под сердце она тебя ударит…»
Постоял, шатаясь, в кухне, поискал безумными глазами мать — не было, — вздохнул, всхлипывая, обреченно. Пил три дня в квартире у друга, кричал по ночам, ибо снилось пережитое, и тогда-то ласковой домашней кошкой поселилась под сердцем боль, мурлыкая умиротворенно, призывая забыть минувшее и тут же вгрызаясь в еще кровоточащую рану.
Сегодняшним утром он вдруг понял, как избавиться и от пережитого, и от боли, и торжественная, тихая ясность на краткое время снизошла на душу. Он даже улыбнулся слегка: как это раньше такая простая мысль не пришла ему в голову, и направил свой автомобиль сюда, на берег крохотного лесного озера, в невозвратимо далекую пору убитого Хозяином, который теперь убил и его душу.
Он сидел, откинувшись, созерцая сквозь стекло серое, тревожное озеро, невообразимо красивое в рыжей, рдяно-алой оправе леса, он созерцал озеро и сражался с болью. Домашней, соскучившейся по ласке кошкой была боль, уютно мурлыча, она прыгнула к нему на грудь и вцепилась в сердце. Он не мог оторвать ее от себя, не мог избавиться от нее, ибо знал: вслед за ней придет великое вселенское равнодушие, имя которому — смерть. Он еще цеплялся за мир, цеплялся памятью, в которой, как драгоценные осколки жизни, вспыхивали лучшие часы и дни его. Полузатопленный до горизонта луг в желтых сполохах калужниц, школьный бал и первый поцелуй глазастой молчаливой девочки, ласково прозванной «котенком», теплый, торжественно гаснущий августовский вечер, мальвы в палисаднике и мать на крыльце, перебирающая яблоки. Странно, но города не было в этих видениях, не было тоскливой общежитской бесприютности и дешевой любви, не было всех «стрелок» и кутежей, в которых он участвовал, как будто кто-то свыше счел эту часть его жизни недостойной воспоминаний и теперь, как в волшебном кинотеатре, показывал только то, что действительно имело цену.
На мгновение он забылся, погрузившись в это солнечное, незамутненное, как вдруг, затмевая первозданную чистоту прошедшего, вылепилось в памяти лукавое лицо Царевны-Лебеди, прекрасное и проклятое, и позолоченное тело ее, содрогающееся в объятиях Хозяина.
Боль мурлыкала, ласково вгрызаясь в сердце; он разбил в кровь лицо и руки о руль, пытаясь избавиться от нее, а потом заплакал отчаянно и горько, как в рассветном утреннем детстве, моля о помощи, призывая мать, ибо лишь в великом страдании вспоминал о ней. Он вспомнил вдруг ее смущение, ее молчаливость и странную безропотность, маленький горбик за плечами и застиранный халат (из денег, щедро выдаваемых «на хозяйство», она стеснялась хоть малость потратить на себя), темные улыбчивые глаза, лучистое лицо… В эти страдальческие мгновения он вдруг понял, как чудовищно мерзок был с ней все эти годы, с какой жестокостью хлестал словами, будто огненными плетьми; как будто в светлой чистой горнице с солнцем, цветущим в окнах, оставил он грязь и мерзость, и теперь содрогался при мысли об этом. Он понял над этим сверкающим осенним озером, грозным и прекрасным, ту силу, ту лучезарность, что носила она в себе, и вспомнил имя этой силы — Любовь, но времени, его земного времени уже не оставалось, и он почувствовал весь ужас невозвратимого.