— Разве видно что-то?
— Чуть-чуть. Когда знаешь, то видно.
— Но они же не знают.
— Вот и молчите. До завтра.
Кэтрин ушла, а Оленька еще минуту стояла. Здесь, в закутке, не было ветра. Ветер мел вдоль улицы, и в него пришлось шагнуть все равно.
Скорее всего, раньше это была коммунальная кухня. Такая нелепая гигантская комната с мелкой плиткой на полу. Между бисером плиток — широкие цементные спайки: вид, как на заводской проходной. А ведь здесь люди еду себе стряпали, сплетничали, ссорились-мирились, в суп плевали. Хотя для этого паркет не нужен, уж точно. Сиротливые керамические квадратики выглядели неопрятно: в местах, где обычно топтались жильцы, нехитрый рисунок вытерся, а некоторые плитки потрескались или выпали. Окна в комнате тоже были несуразными: широкие, но начинающиеся где-то на уровне груди, забранные толстой пыльной решеткой. Они в упор пялились на детскую площадку во дворе и никогда не открывались.
Оленьке мама рассказывала, что когда-то у всех больших коммуналок кухонные окна имели две общие черты: они были грязные и без занавесок. Идешь по улице, голову поднимаешь и вычисляешь кухни в пять секунд. Зачем только надо было их вычислять, непонятно.
Это помещение Хомяков хотел отдать под склад книг. Но склад у него уже был. Так что бывшая кухня стала потихоньку превращаться в свалку. Здесь стоял облупившийся стол с единственным выдвижным ящиком, два расшатанных стула, застрявшее в нижнем положении вертящееся кресло и две допотопные музыкальные колонки, некогда принадлежавшие Хомякову и сгоревшие: на них можно было сидеть и курить. Сюда сносили горшки с засохшими цветами: те почему-то не росли в «Глобусе». Валялось полдюжины книг семидесятых годов про волчий оскал мирового империализма. И еще ведро стояло — для окурков.
Когда в курилку вошла секретарша, Оленька с Кэтрин сидели каждая на своей колонке и болтали. Кэтрин рассказывала, как ездила в Чехословакию, еще в советские времена.
— Здрассьте.
Секретарша посмотрела на Оленьку, а затем скосила глаза на Кэтрин. Мол, чего это она к тебе привязалась?
Кэтрин взгляд поймала и замолчала. Сделала пару глубоких затяжек, ткнула недокуренную сигарету в песок:
— Пойду работать.
И ушла.
— Чего это… — секретарша уселась на освободившуюся колонку, — ей от…
Оленька повела плечом:
— Да, собственно, ничего. Я тоже пойду.
Теперь все было с точностью до наоборот: секретарша, столкнувшись с Оленькой в коридоре, вяло ухмылялась и молча двигала мимо. Кэтрин же, напротив, растаяла. Видимо, решила, когда Оленька ушла вслед за ней из курилки, что выбор сделан в ее пользу. В действительности «выбор» тут был ни при чем: общего с секретаршей у Оленьки имелось не больше, чем с тайским королем. Просто не хотелось про Кэтрин судачить.
— Пойдемте, я покурю, а вы со мной посидите? — Дня два Кэтрин смаковала свою победу. Она гордо шествовала в сопровождении Оленьки по коридору, наверно надеясь встретить кого-нибудь из «врагов». Похоже, дружбу она водила только с директором.
В курилке дверь плотно прикрывали, усаживались на колонки возле окна. На детской площадке копошились карапузы.
— Кэтрин, а чем Лера из третьей комнаты занимается?
— Любовью.
— Гмм…
— Любовью с Хомяковым. Это он ее сюда притащил. Абсолютно бестолковая девица. «Помощник менеджера», а менеджер у нас известно кто.
— Хомяк… ов.
— Вы тоже заметили, что он похож на хомяка?
— Да, есть что-то. Только щеки висят. Ему туда крупы надо…
Кэтрин всплеснула руками.
— Он эту «крупу» себе горстями сыпет. Директор у нас лопух, сколько раз ему говорила, гнать надо Хомяка в шею. Лопух, лопух.
Кэтрин нервно затянулась сигаретой. У нее даже руки дрогнули. Оленька не понимала людей, путавших рабочие проблемы со своими собственными, и в беседу решила не углубляться.
— А знаете, Кэтрин, мне наш директор тоже кого-то напоминает. Только кого, вот все мучаюсь, не пойму. Но какое-то сладенькое ощущение от него…
— Это из-за пиджака.
— ?
Кэтрин встала с колонки и выглянула в коридор. Там никого не было.
За окном карапуз в цыплячьей курточке застрял посреди горки и ревел. Зацепился.
— Это из-за пиджака песочного и еще из-за губы. У него губа нижняя отвисает. И глаза навыкате, да?
Оленька засмеялась.
— Ну да, верно. Глаза.
Кэтрин помолчала, глядя в окно на орущего карапуза, и после сказала с неожиданным раздражением:
— А я ему говорила! Глаза не вправишь, но губу-то не раскатывай. Вывесит, аж десну видать. Тьфу. И пиджак свой таскает второй год, а до этого был похожий. Какое, вы сказали, ощущение?