— Эта Маша весь день сидит с детьми, а вечером он приходит, и еды нет. Она, видишь ли, утомилась. — Кэтрин уставилась в одну точку. — Я хочу сдохнуть.
Разве поможешь человеку, свой земной путь продолжать не желающему? Если даже и на словах только. Ведь спасение топящихся — дело неблагодарное.
Оленька это прекрасно знала, но каждый раз, подобно обученному сенбернару, копающему снег в поисках замерзшего в горах путника, она рыла, рыла, пыталась добраться до сердцевины, докопаться до червя. Жизнь у Кэтрин была не сахар, но что-то еще, что-то еще в ней горчило. Попади Кэтрин к людоедам на дикий остров — никто ее не тронул бы. Она казалась горькой даже на вид.
— Кэтрин, мне надо позвонить.
Ответом — молчание.
Оленька встала.
— Где у тебя телефон? — бодренько.
— Уже уходишь?
— Я только свекрови позвонить. А то она…
— В коридоре на тумбочке.
Шарк, шарк. Что же свалялось в тапках? «Инна Григорьевна, я с работы уехала, вы не могли бы…» — «Что тогда голову морочишь про метро, в центре пробки допоздна, поезжай домой, у какой такой ты сотрудницы?»
Володик в объятиях Морфея, судя по всему. А то не поздоровилось бы свекровушке.
— Кэтрин, мне скоро надо будет идти.
— Иди.
— Ну я еще посижу немножко.
Куда же после такого «иди» потащишься. Потом все локти себе искусаешь — совесть замучает.
— Смотри, а то дождина ливанет.
— Да? Ну тогда…
— Нет, сиди. Я тебе зонт дам. У нас есть лишний.
— A-а… Ну ладно.
— Кофе еще будешь? Вообще-то мне скоро папу с Петей кормить. Если хочешь…
Если хочешь, пошли на кухню, я буду готовить, а ты рядом сидеть. А потом — занудная трапеза с непременным чаем в конце (чайник закипает целую вечность, а к чаю все те же сухари с маком). Сидишь, как на четырех ежах. Нет уж.
— Кэтрин, меня дома съедят. Давай посидим минут пятнадцать, и я пойду.
— Как хочешь.
«Как хочешь» — безразличное такое. Другими словами: «никаких обид, никаких, я ж понимаю, что тебя ждут, ты всем нужна, тебе есть кому звонить, у тебя семья, у тебя ребенок, даром не сдалась тебе старая тетка, зануда, проблем полон рот, тебе с ней скучно, не терпится слинять, но ты отступаешь с достоинством, — в то время как хочется побежать, да? Побежать сломя голову от тетки, которой только и остается, что сдохнуть».
Внезапно стало не о чем говорить. Оленька потопталась у двери, подошла к книжной полке, на которой стояло несколько групповых фотографий: какие-то люди, совершенно неинтересно, кто такие.
— Кто это, Кэтрин?
— Коллеги. С той работы.
— А Коля есть тут?
Слова из нее — как клещами. Оно было надо?
— Нет. Нет Коли.
— А-а…
Подошла к окну, в сырой темноте негромко шелестело.
— Кажется, дождик.
— Я же сказала, что дам тебе зонт.
— Да это я так…
Кэтрин помолчала, глядя в сторону, потом бросила — с вялым таким вызовом:
— А я вот умру в дождь!
Беременным очень полезны подобные разговоры.
— Ты прямо как Кэтрин Баркли говоришь… — Оленька подумала и добавила: — Я тоже дождь не люблю.
— Кэ-этрин! — задребезжало из соседней комнаты.
— Папа проголодался? — с надеждой спросила Оленька.
Кэтрин посмотрела на нее и не ответила. Вышла за дверь, крикнула в пустоту:
— Петя! Подойди к отцу, я занята! Петя-я!
И это «Петя-я» — как мольба, как хныканье. Поскольку запросто может не выйти.
Видимо, вышел, потому что Кэтрин вернулась в комнату, села в кресло, вся ушла в него, продавленное.
— Мне тринадцать было, когда я «А Farewell to Arms» прочла. И тогда же поклялась себе, что никогда не заведу ребенка. Жить хотелось.
— Кэтрин, ну мало ли кого как зовут! Это же книга, просто книга.
— Не мало ли. Я знала, что она — это я. И я прожила ее жизнь от начала и до… конца. Вот так. И когда она умерла, я умерла тоже. И я очень, очень боялась, что у меня случится ребенок. Я даже сказала себе тогда, что ни за что не выйду замуж. Да… Так и вышло. Накаркала.
— Но…
Оленька не знала, что сказать. И правда, в тринадцать лет чему только не поверишь. Когда она сама, маленькая, сидела в шкафу и вдыхала запах сирени, шедший от маминого платья, ведь тоже навоображала невесть чего. Что мама не вернется, что Вата ее схватит. Отец остался в городе, и ему ничего не грозило. Он узнал бы все уже потом. Оленька представляла, как он плачет, и ей ужасно было жалко себя. И маму, конечно. Вот и Кэтрин поверила этой безбожной книге, надо запретить такие — напичканные несчастьями. Довольно всего этого в жизни.