— Деньги платят? — Нико прищурился. — Серега, это ты сказал?
— Я, я… А что, начальство передумало?
— Начальство? Ты о ком?
— Ну, о них. Об организаторах.
— А… я так понял, что обо мне. Могу запросто передумать. Если что.
— Не погуби! — возопил Серега. — Детушки малые по лавкам… внебрачные…
Нико хмыкнул и направился к себе. Оленька, конечно, решила, что это ей тайное послание. Предупреждение. Она немного подождала, схватила со стола первые попавшиеся листочки и с озабоченным видом пошла к Шлыкову в кабинет. Посмотрела на ходу на часы — пол-одиннадцатого, Вовка вот-вот подъедет, ничего, пусть ждет.
Дверь была прикрыта, она стукнула разок и заглянула. Нико говорил по телефону. Поймала только «К двенадцати буду». Значит, у него кто-то есть. Но сейчас не до личных переживаний, на работе бы остаться. «Могу запросто передумать платить» — ну разве не намек?
— Нико? Можно?
Стояла напротив него, он молчал, просто смотрел, ничего во взгляде, ни тепла, ни холода.
Оправдываться? Дешево. Обвинять, мол, не разобрался и зыркаешь теперь, как солдат на вошь? Отопрется. Не знала, что сказать. Скрутила в руках листочки, которые держала.
— Нико… Я правда…
И тут вломилась Света, тянет пиликающий мобильный: «Оля, твой!» Вовка. И нельзя не ответить. Следующий звонок будет в дверь.
Света что-то спросила у Нико, и пока он отвечал, Оленька успела выпалить «подожди в машине, я перезвоню», но Вовка принялся выяснять детали, сообщил, что Степка дома один спит, сколько ждать? Света вышла, пришлось перед носом Шлыкова прошипеть «минут двадцать… я не могу сейчас говорить», но Вовка (такта не было и не будет) начал уточнять, через двадцать минут она перезвонит или уже выйдет, ему торчать в машине невесело. «Я перезвоню», — выдавила.
Он смотрел на ее мучения, глаза смеялись.
Именно это поразило — смеющиеся глаза.
Будто он и не злился или простил будто. Даже если виноватой считал, простил.
Наверно, понял, что не хотелось ей Вовку втискивать — между ними. Понял и оценил.
Или просто скумекал — что тут ему «светит». Черт, пойди разбери.
Она улыбнулась в ответ, совсем чуть-чуть.
Стояли друг напротив друга, молчали.
Она не знала — что ему надо. Вернее, не хотела предполагать самое банальное. Пускай один шанс на тысячу, что это стоит того, чтобы быть прожитым. Будь она поумнее, выждала бы. Но разве можно — ждать?
— Нико…
Глаза разом перестали смеяться, но тепло не ушло, и внезапно все стало как тогда — в первый день: вот сейчас накроет ее теплая волна, и плевать на все, пусть хоть стены рухнут.
— Нико… А если… а если это неправда?
А если это неправда — потому что ты играешься? Выждала и вызнала бы, да только мочи ждать нет, и узнать страшно.
— Что — неправда?
Переспросил… Но нет, не корчит идиота, это так, выиграть время, чтобы обойти стол, оказаться рядом, глаза от края до края, она стоит, смотрит снизу вверх, близко подошел.
— Понимаешь, я хотела бы, чтобы… чтобы оно…
Тепло как. Смотрит, и путаешься в словах, все не те приходят, а тех будто и вовсе не знаешь.
— Я просто хотела…
Остановил, и не то чтобы — сожаление, но вздох, в каждом слове будто вздох:
— Олюшка, прекрасная, ты ведь далеко…
И несколько секунд молчания, потом отпрянули друг от друга: Свету стучать не научили.
— Нико, вот вывела полосу. Посмотри.
Они склоняются над листом, глупо топтаться рядом.
— И потом два дня — четверг и пятницу — он вел себя со мной, будто я… не знаю…
— Будто у него к тебе исключительно сурьезное отношение.
— Ален, ну что ты так цинично?
Ольке уже под тридцатник, а рассуждает, как тринадцатилетняя.
— Потому что у мужиков настоящее чувство рождается с трудом. И если это происходит, нужны… скажем так, не те условия, о которых ты тут нам с Иосифом поведала. Да и срок… у вас маленький. Если что и зародилось, так только эмбрион. Без глаз и сердца.
В Алене Оленьку раздражало именно это — помесь цинизма с поэтическим слогом. Этакий гибрид из Онегина и Ленского. «Без глаз и сердца».