Суворов имел обыкновение на официальные приемы появляться при всех орденах, которых у него было великое множество. Как-то в царском дворце к нему подошли несколько дам, жен придворных сановников.
— Ах, Александр Васильевич, вы такой хрупкий, а на вашей груди столько тяжести! Ведь вам тяжело?
— Помилуй бог, тяжело! Ох, как тяжело! — сказал Суворов. — Вашим мужьям не снесть.
Однажды Суворов выбежал навстречу важному гостю, кланялся ему чуть не в ноги и бегал по комнате крича:
— Куда мне посадить такого великого, такого знатного человека! Прошка! Стул, другой, третий.
И Прошка стал ставить стулья — один на другой, кланяясь и прося гостя садиться выше других.
— Туда, туда, батюшка, а уж свалишься — не моя вина, — говорил, улыбаясь, Суворов.
Во время аудиенции императрица спросила Суворова:
— Александр Васильевич! Все ли по заслугам награждены?
— Виноват, матушка! Просмотрел одного молодца майора, а он теперь лежит раненый.
— Эту вину легко исправить. Садитесь и пишите ему достойную награду.
Через некоторое время Суворов подал бумагу, и императрица прочитала:
«Господин секунд-майор! Всемилостивейшая государыня наша матушка царица всемилостивейше пожаловала вам за Мачин — чин, за Брест — крест, за Прагу — золотую шпагу, а за долгое терпенье — сто душ в вознагражденье».
Екатерина с особенным благоволением подписала эту бумагу.
В кругу штабных офицеров Суворову подали записку от придворного вельможи. Хозяин ее не умел грамотно писать по-русски. Все были возмущены.
— Стыдно, конечно, но пусть он пишет и по-французски, лишь бы думал по-русски, — сказал им полководец.
Суворов не любил, если кто-то тщательно старался подражать французам в выговоре их языка и в манерах. Он спрашивал такого франта:
— Давно ли изволили получать письма от родных из Парижа?
Александр Васильевич любил выражаться коротко и ясно, без излишней размазни и словоизвержений. Отцу своему он писал, еще будучи солдатом: «Я здоров, служу и учусь. Суворов».
Однажды у Потемкина Суворов встретился с механиком-самоучкой Иваном Петровичем Кулибиным.
— Вашей милости! — сказал ему Суворов с низким поклоном и сделал шаг вперед. — Вашей чести! — И сделал второй шаг. — Вашей премудрости! — сказал опять Суворов, поклоняясь в пояс; затем, взяв за руку Кулибина, проговорил: — Помилуй бог, сколько ума! Много ума! Он изобретет ковер-самолет.
Перед самым отъездом фельдмаршала в Италию его навестил любимец императора Павла I П.Х. Обольянов и застал прыгающим через чемодан, узлы и другие дорожные вещи.
— Что это вы изволите делать, ваше сиятельство? — спросил гость.
— Учусь прыгать, — ответил Суворов, — ведь в Италию прыгнуть — ой, ой, велик прыжок, научиться надобно!
Разговаривали как-то об одном военачальнике и обвиняли его за непонятное бездействие в трудности.
— Помилуй бог, он храбр, но бережет себя, хочет дожить до моих лет, — сказал Суворов.
Как-то зашла речь о двух генералах. Один из них был очень стар, а другой очень молод.
— Ну, разумеется, старший моложе младшего: первый большую часть жизни проспал, а последний работал, — сказал Суворов.
— По такому курьезному расчету вашему сиятельству уже давно перевалило за век?
— Ай нет, помилуй бог, нет, — встрепенулся Суворов. — Взгляните в историю — там я еще мальчишка.
Говоря про одного хитрого и пронырливого иностранного литератора, Суворов выразился:
— Ну так что же? Я его не боюсь. О хамелеоне знают, что хамелеон принимает на себя все цвета, кроме белого.
Суворов не любил изменять своим привычкам и в этом отношении мало стеснялся даже присутствия высокопоставленных лиц.
Однажды приехал к нему какой-то важный сановник как раз во время обеда.
После обычных приветствий Суворов сел продолжать свой обед, а гостю без всякой церемонии предложил обождать.
— Вам еще рано кушать, — сказал он, — прошу посидеть.
Александр Васильевич свято соблюдал все посты, ел, когда полагалось, кислую и сырую капусту с квасом, с солью и конопляным маслом, приговаривая: «Это русскому здоровью! Помилуй бог, как здорово!»
Каши овсяную и гречневую он любил и иногда ел их слишком много. Тогда являлся Прошка и говорил: