— То не диво, — ответили они, — у нас такие кобзари, шо як заиграють, то аж в Петербурге затанцують!
Светлейший князь Потемкин-Таврический играл в карты и был очень рассеян. Один вельможный придворный, пользуясь этим, обыграл его нечестным образом.
— Нет, братец, — сказал ему Потемкин, бросая карты, — я с тобою буду играть только в плевки. Приходи завтра.
Приглашенный не преминул явиться.
— Плюй на двадцать тысяч, — сказал ему Потемкин.
Партнер собрал все свои силы и плюнул.
— Выиграл, братец. Смотри, я дальше твоего носа плевать не могу! — произнес Потемкин, плюнул ему в лицо и отдал проигрыш.
Известный поэт Сумароков очень уважал историка и поэта Баркова, как ученого и острого критика, и всегда требовал его мнения касательно своих сочинений. Барков пришел однажды к поэту.
— Сумароков — великий человек! Сумароков — первый русский стихотворец! — воскликнул он с порога.
Обрадованный Сумароков тотчас велел подать ему водки и закусок. Барков изрядно выпил и, уходя, сказал:
— Александр Петрович! Я тебе солгал. Первый-то русский стихотворец — я, второй — Ломоносов, а ты — только что третий!
Однажды на большом обеде, где находился и отец поэта Сумарокова, его сын, Александр Петрович, громко спросил присутствующих:
— Что тяжелее, ум или глупость?
Ему отвечали:
— Конечно, глупость тяжелее.
— Вот, вероятно, оттого вашего батюшку и возят цугом в шесть лошадей, а вас парой.
Отец Сумарокова был бригадир, чин, дававший право ездить в шесть лошадей; штаб-офицеры ездили четверкой с форейтором, а обер-офицеры — парой. Сумароков-младший был еще обер-офицером…
Канцлер Безбородко очень любил свою родину Малороссию и покровительствовал своим землякам. Приезжая в Петербург, они всегда являлись к канцлеру и находили у него ласковый прием.
Раз один из них, коренной хохол, ожидая в кабинете за креслом Безбородко письма, которое тот писал по его делу какому-то влиятельному лицу, ловил мух и, неосторожно размахнувшись, вдруг разбил стоявшую на пьедестале дорогую вазу.
— Ну что, поймал? — спросил Безбородко, не переставая писать.
Безбородко говорил об одном своем чиновнике:
— Род человеческий делится на он и она, а этот — оно.
Когда получили известие о взятии Очакова, то граф Алексей Григорьевич Орлов дал большой обед в Москве по этому случаю. Будучи уже навеселе, Орлов позвал к себе расхаживающего вокруг стола шута Иванушку и дал ему щелчок по лбу. Иванушка потер лоб и пошел опять ходить кругом стола, а чрез некоторое время подходит к графу Алексею Григорьевичу и, указывая на изображение государыни, спрашивает его:
— Это что у тебя такое?
— Оставь, дурак, это портрет матушки нашей императрицы, — отвечал Орлов и при этом приложился к портрету.
Иванушка:
— Да ведь у Потемкина такой тоже есть?
Орлов:
— Да, такой же.
— Потемкину-то дают за то, что города берет, а тебе, видно, за то, что дураков в лоб щелкаешь.
Орлов так взбесился, что чуть не убил шута.
У императрицы Екатерины II околела любимая собака Томсон. Она попросила графа Брюса распорядиться, чтобы из собаки сделали чучело. Граф Брюс поручил исполнить это дело градоначальнику Никите Ивановичу Рылееву. Рылеев был не из умных; он отправился к богатому и известному в то время банкиру, к несчастью имевшему фамилию Томсон и передал ему волю императрицы. Тот, понятно, испугался и потребовал от градоначальника, чтобы тот разузнал и объяснил ему причину такого жестокого приказания. И только после этого путаницу разобрали.
Однажды некто N — симбирский дворянин, бежавший от Пугачева, — приехал на него посмотреть и, видя его крепко прикованного цепями, стал осыпать его укоризнами. Сам N был очень дурен лицом, к тому же и без носу. Пугачев, на него посмотрев, сказал:
— Правда, много перевешал я вашей братии, но такой гнусной образины, признаюсь, не видывал.
В 1770 году по случаю победы, одержанной нашим флотом над турецким при Чесме, митрополит Платон произнес в Петропавловском соборе, в присутствии императрицы и всего двора, речь, замечательную по силе и глубине мыслей. Когда вития, к изумлению слушателей, неожиданно сошел с амвона к гробнице Петра I и, коснувшись ее, воскликнул: