Робби увидел следы человека, тянущиеся от парадной двери: смазанные ветром и припорошенные снегом, но легко узнаваемые. Мортон шел – скорее всего, бежал – по прямой, пока не оказался среди рядов тисов, а потом… Потом, по словам Робби, следы менялись; прямая превратилась в ломаную, в зигзаг, словно Мортон петлял, подобно угодившему в лабиринт, то и дело падал и с трудом поднимался. Если его преследовали, то преследователь следов на снегу не оставил. Самым странным Робби показалось, что следы обрывались у высокой туи, будто Мортон безвозвратно исчез, съеденный черным королем.
Имоджен Гермес Гауэр. Обитатели дома Твейтов
Мы подъезжали к месту под проливным дождем, к тому же разыгралась жуткая буря, от которой пугались наши лошади. Ночь выдалась темная, дождь ручьями сбегал по окнам кареты, и я говорила себе: «Потоп этот ниспослан смыть нас всех прочь» – и крепче прижимала к груди малыша Стэнли, но он крепко спал и даже не пошевелился. «Это мне кара», – подумала я, но не заплакала, ведь если отец и соизволит заметить мои слезы, то скажет только: «Все себя жалеешь?»
Первую часть пути мы преодолели довольно быстро, а потом зарядил дождь, карета замедлила ход, закачалась и заскользила в раскисшей грязи. Отец все чаще высовывал голову в окно справиться у кучера, как там дорога, а когда втягивал голову назад в карету, вода струями стекала с его носа и бороды. Кучер не переводя духа то проклинал лошадей на чем свет стоит, то нежно ворковал с ними, но перепуганные животные жались друг к другу, раскачивая карету; голова Стэнли моталась туда-сюда у меня на плече, а сама я сидела ни жива ни мертва от страха. У развилки мы совсем остановились и больше не двинулись с места.
– Ну что там? – крикнул отец кучеру. Тот что-то прокричал в ответ, но слов я не разобрала. – Черт знает что, – пробурчал отец и спрыгнул на землю, подняв фонтаны грязи, его сапоги по самые голенища ушли в жижу.
Вода бежала под колесами кареты сплошным потоком, дорога превратилась в бурную реку, а я осталась в одиночестве, если не считать моего мальчика, но он по-прежнему спал, прижимаясь щечкой к моей руке.
– Плохи дела, дальше придется идти пешком, – сказал подошедший отец.
– Как? Это далеко?
Он что-то спросил у кучера.
– Мили две. Или чуть больше.
– Но я дама и у меня на руках маленький ребенок! – воскликнула я. – От нас нельзя требовать…
– Не глупи! Если двинемся дальше, лошади поскользнутся и перевернут карету, ты этого хочешь? Видно, опасность тебе милее, чем неудобство.
«Будь оно так, – могла бы я возразить, – я бы сейчас была дома». Но прикусила язык и вместо пререканий попробовала разбудить Стэнли, который еще глубже зарылся личиком в мою накидку и переплел свои пальчики с моими.
– Нам надо идти, – заговорила я. – Сможешь?
– Нет, мам!
– Я сам понесу его, – вмешался отец. – А ты возьми саквояж с самым необходимым. Багаж пока придется оставить здесь.
Мои дорожные кофры высились до самой крыши кареты, и я в отчаянии заламывала руки, представляя, как их содержимое – мои платья, эгретки, заколки, носовые платки, игрушки и книжки Стэнли – мотается из стороны в сторону; дождевая вода в углах и сквозь швы просачивается внутрь, замарывая грязью все, что мило и дорого сердцу.
Я схватила Стэнли и, как ни цеплялся он за меня, передала на руки отцу; от страха бедняжка расплакался, но я не находила слов успокоить его. Из кареты мне пришлось выбираться самой, ибо не нашлось мужской руки, чтобы поддержать меня, я спрыгнула точно в бездну и заскользила, оказавшись на земле. Мне показалось, что дождь в одно мгновение промочил меня, но лишь когда карета уже растворилась в плотной пелене дождя, а мы брели все дальше по отходившей от развилки дороге – узкой, немощеной, забиравшей вверх, – я поняла, что такое вымокнуть до последней нитки. Вода заливалась мне под капор и текла по волосам, сбегала между лопаток, образовывая ручейки между косточками моего корсета, а вдоль тела ощутимо перекатывались воздушные пузыри. Промокшие юбки липли к ногам, и при каждом шаге я дрожала от страха потерять твердую почву и свалиться; в туфлях хлюпала вода, а в голове крутилась мысль: «Вот все и рухнуло».
Почти ослепшая, оглохшая, онемевшая, я плелась за темным силуэтом отца, пока тот, спотыкаясь, шел вперед, неся на руках маленького Стэнли. И я дала волю слезам, но оплакивала не себя, а своего маленького сынишку, который не просил ничего подобного, который и так жил мирно и счастливо там, где обитал, рядом со своими игрушками, с любимым «лазательным» деревом, собакой Разбегайкой и даже – прости меня, Господи! – со своим папой. Какое право я имела отрывать сына от его дома, тащить в эту глушь, если наши с мужем раздоры никак его не касались?.. Была ли я и правда такой эгоисткой, какой считал меня мой отец?