– Здесь и будет твоя спальня, – сказала я Стэнли. Он снова не произнес ни слова, а только засунул в рот большой палец.
Вода в тазу для умывания до костей пробирала холодом, но с этим я ничего поделать не могла. Я раздела Стэнли, и, пока обтирала его губкой, скрестив его ручки на маленькой белой грудке, он дрожал и хныкал.
– Не надо, мамочка! – кричал он, отбиваясь от меня, но я крепко держала его, наверное, чересчур грубо, но единственно из желания побыстрее покончить с мытьем. И тогда он оттолкнул меня с силой. – Нет!
– Да как ты смеешь? – прикрикнула на него я. Глаза у меня загорелись, как и кожа на плечах там, куда уперлись его маленькие ладошки.
– Я хочу домой! – его голосок срывался. Я с трудом выносила эту сцену. – Зачем мы сюда приехали?
Я сгребла его за плечи, но он пронзительно взвизгнул и вывернулся из моих рук.
– Ты как себя ведешь?! – воскликнула я, а он снова закричал.
Его маленькие ступни зашлепали по плиткам пола, когда он отбежал от меня, встал поодаль, пригнувшись и широко расставив ручки и ножки, и прожег меня пронзительным, полным ярости взглядом, точно голенький белый дикаренок. Не в первый раз после его рождения я спросила себя: «Кого же я родила? Почему и как все это получилось?» Хорошо, что я сообразила забрать из багажа его теплую фланелевую ночную рубашку, и, по счастью, она не так отсырела, как остальные вещи. Но, когда я протянула ее сыну, он наотрез отказался надевать ее, и я гонялась за ним по спальне, пока он пронзительно не завизжал, впав в полное исступление, и у меня не погасла свеча.
– Ладно, значит, будешь спать как есть, – крикнула я и захлопнула дверь.
Снаружи на двери имелся засов, и я быстро задвинула его. Стэнли замолотил по двери кулачками, а я стояла на площадке лестницы и слушала, как его гнев уступает место страху.
– Мама! – закричал он. И еще раз: – Мама! – теперь дрожащим голосом.
Я хотела было смягчиться, но он снова разъярился. Тогда я повернулась и ушла.
Спустившись в гостиную, я кое-как стащила с себя мокрое платье, потом нижние юбки, свалила все это прямо на пол, и вокруг тут же натекли лужицы грязи. Зато корсет я снимала бережно за неимением при себе сменного; правда, в моем багаже были другие корсеты, но они, скорее всего, окончательно испорчены и навеки для меня потеряны. Корсет я аккуратно разложила на кушетке, но сорочка под ним тоже была вся мокрая. Туфли сплошь облепляла грязь, и я разнесла ее по дому, пока ходила вверх и вниз по лестнице. Промокший подол юбки полинял, испятнав мои чулки потеками краски. Я присела у камина, дрожа и стуча зубами от холода, пока мои заледеневшие руки неуклюже возились со спичками.
– Ну же, давай, – под нос бормотала я, поднося очередную спичку к кучке растопки, но хворост отсырел, и огонек, едва занявшись, тут же гас. – Давай же, давай.
Прошло бог знает сколько времени, прежде чем хворост поддался на мои уговоры и кое-как разгорелся: хилые огоньки завились было слабыми колечками, зачадили, задымили и зачахли. Я прокляла все на свете.
Сидя в кромешной тьме, я подтянула колени к груди. Без корсета мое тело ощущалось неприятно рыхлым, как будто расползавшимся: там выпирают кости, тут выступает слишком дряблая плоть, а мои груди, обмякшие и ледяные, свисали непривычно низко и противно липли к коже сырой внутренней стороной. Холод до костей пробирал мое тело, и волоски на голых руках и ногах вставали дыбом; я таращилась в темноту гостиной, размышляя, подкрадывается ли ко мне безумие или оно уже некоторое время владеет мной. Еще недавно я служила украшением мужниного дома. Не скажу, что эффектным, но определенно элегантным и ухоженным, что я принимала за присущие мне свойства, так же как Стэнли было присуще ощущение счастья. И что же? За какие-то недели я превратилась в драную кошку, в жалкую, потрепанную жизнью бродяжку! Нечего сказать, прежде ухоженная, вальяжная Люсинда Лайль, теперь лишившаяся денег и друзей, бедует одна-одинешенька, проклиная все на свете, в зашарпанной крошечной гостиной, пока ее сын в одиночестве стонет и плачет наверху.
Очнувшись, я схватила со спинки стула плед и набросила себе на плечи, ожидая, когда придет блаженное тепло. В уме я уже составляла письмо сестре Марианне, но при мысли о ней всякий раз вспоминала ее лицо и как изменилось его выражение, когда я призналась, что бросила мужа. Сначала на нем отобразилась тревога, затем – недоверие, и вдруг оно опустело, утратило всякое выражение, точно дверь захлопнулась у меня перед носом. «Почему ты отвернулась от меня? Как ты могла, зная, что мне пришлось пережить?» – хотела написать я.