Бух, бух, бух.
Я подскочила как ужаленная и села в кровати, прижимая к груди руки. Снова эти шаги! «Бух, бух, бух» – доносилось снаружи, взад-вперед по лестничной площадке перед нашей дверью, а теперь, похоже, к звуку шагов прибавились и удары тростью по стойкам перил. То были шаги рассвирепевшего мужчины, который кипел злобой и вознамерился запугать меня. А у меня было много причин бояться его. Я сидела ни жива ни мертва.
Боже, каким ужасом для меня было осознавать, что еще хуже, чем присутствие за дверью кого-то неведомого, стало бы отсутствие там кого бы то ни было. А ведь за дверью никого не было, никого, состоящего из плоти и крови, никого, чей взгляд я могла бы поймать, от чьих ударов могла бы увернуться. Никогошеньки там не было, но меня не покидала уверенность, что против меня замышляется что-то очень недоброе, жуткое.
Шаги за дверью ускорились, точно подгоняемые спешкой; сапоги, тяжелые и злобные, затопали по площадке перед нашей дверью, потом вниз по лестнице, точно в поисках чего-то, затем загрохотали по всему дому, точно их обладатель желал привлечь к себе внимание и не стеснялся дать волю своему злобному норову. Вихрем пронесся в гостиную и из нее, к задней двери, затем к парадной двери, но всякий раз возвращался на площадку перед спальней, топтался на ее каменных плитах.
– Лайль? – не иначе как по глупости прошептала я, когда шаги снова остановились у двери.
Бух, бух, бух.
– Поди прочь, – прошипела я.
Стэнли мирно спал, воздух с тихим свистом выходил из его носа. Ни за что не позволю, чтобы его разбудили; я положила руку ему на спинку, и его умиротворенность передалась мне. Между тем топот продолжался: вверх по лестнице, вниз по лестнице. Иногда он удалялся на верхнюю площадку, и у меня вспыхивала надежда, что зловещий визитер уходит; время от времени шаги замирали, и я ликовала про себя: «Ну вот! Наконец-то кончилось!». Но топот неизменно возобновлялся.
Таким же манером по дому метался Лайль, когда бывал сильно не в духе. Я спешила спрятаться от него где-нибудь в уголке, едва заслышав, что его шаги участились и приобрели целеустремленность, а он, расхристанный – полы сюртука раздуваются парусами, сорочка расстегнулась – вихрем врывался в одну комнату за другой, хлопал дверями, отдергивал гардины, пока не находил меня. Он хватал меня за запястья и приближал ко мне красную, пышущую злобой физиономию, желая прямо мне в лицо излить свою ярость. Если я отдергивала руки, бывало только хуже.
Так вот, я оставалась в постели и слушала, как мой неведомый сосед кругами мечется по дому. И как меня угораздило сбежать от одного злобного субъекта туда, где меня поджидал не менее злобный другой? Неужели таково ниспосланное мне наказание, размышляла я, наблюдая, как постепенно бледнеет узкая полоска окна, возвещая о наступлении рассвета. Неужели я приговорена вечно тащить этот камень на шее?
Постепенно откуда-то с ближних холмов стали доноситься блеяние овец и прощальные уханья совы. Затем, точно добрая сиделка у моей постели уняла мои страхи, я отдалась на волю мыслей о мирных утренних сценках: вот с каминной решетки сгребают побелевшую золу; в кастрюльке на огне греется молоко; голова склоняется к обтрепанному молитвеннику. То были сценки из благородного мира, доброго и обыденного для меня, который, как мне верилось, я когда-нибудь снова обрету. И когда утро вступило в свои права, я наконец уплыла в беспокойную дрему. К тому времени, когда проснувшийся Стэнли зашевелился и обвил ручонками мою шею, зловещие шаги за дверью уже стихли.
Я молилась про себя, чтобы в доме нашлась какая-нибудь еда, потому что выглядела более чем нелепо в ночной сорочке с чужого плеча; Стэнли же в своей совсем утопал, рукава были безмерно длинны ему, и, пока мы пересекали лестничную площадку, он в попытках выпростать из рукавов свои маленькие ручки то и дело производил ими нечто вроде месмерических пассов. Голова у меня гудела от недосыпа, однако в свете дня дом едва ли выглядел прибежищем потусторонних сил, зловещими готическими развалинами; скорее, он был запущенным и обтрепанным, а худшие его изъяны легко бы устранились несколькими рулонами веселеньких обоев. Спускаясь по лестнице, я бросила взгляд на черный гнутый стульчик в холле, куда накануне повесила свою накидку. Плитки пола под его ножками темнели грязными лужицами стекшей с нее дождевой воды, а вот самой накидки на стуле не было.