– Но я никогда раньше не оставалась с ним одна! Он здесь тоскует, ему здесь плохо. А я научусь – я уже учусь. И буду лучше…
– Нет, Люсинда. Его место рядом с Лайлем, как и твое.
– Я не подпущу этого человека к моему сыну.
– К его сыну. Непозволительно относиться к заветам брака так, точно они – пустая прихоть. Не так я тебя воспитывал.
Мой отец произносил эти слова на фоне того самого дома, в котором избавлялся от последствий собственных нарушений брачных заветов. Отвращение поднялось в моей душе, но я усилием воли подавила его и тихо сказала:
– Это Лайль попрал заветы. Он прелюбодействовал, он распутник, он…
Произнести последнее слово у меня язык не повернулся. Душа восставала даже против мысли об этом слове, вызывая во мне дурноту. Я схватилась за отцовскую руку в перчатке и собралась с духом.
– Он дурно обращался со мной, – прошипела я. – Он делал со мной такое…
Отец взглянул на свою руку, зажатую в моей, а потом на меня.
– Он имеет право, – холодно сказал он.
К глазам прилили обильные слезы и снова застлали мне зрение, как раньше, когда я стояла перед миссис Фаррер, а щеки жгло от стыда.
Отец пошел вперед, как будто не замечал меня, словно я была пустым местом. А я подумала, что, наверное, так и останусь стоять здесь навеки, застывшая соляным столбом, как жена Лота, неподвижная, как Мирра[6], из ног которой заветвились корни, врастая в землю: кожа от стыда и горя иссохла и огрубела, руки и ноги затвердели, превратившись в стонущие под ветром ветви. Сдаться было бы даже отрадно, подумалось мне, стоять бы и стоять себе на холме, пока ветер не сдует с меня все, что есть во мне человеческого, и тогда, бесчувственная, я навечно останусь торчать здесь одиноким стволом, сухим и бесплодным.
– Я дал тебе передышку, – через плечо бросил отец. – Теперь ты должна вернуться домой.
Я похолодела от ужаса.
– Я желаю развода, – дерзко крикнула я ему в спину, захлебнувшись порывом ветра. И, догнав отца, продолжила: – Это разрешается. Его прелюбодейства общеизвестны.
Он покачал головой.
– Этого недостаточно.
– Тогда я расскажу, что он выделывал со мной.
– Все мужчины делают это со своими женами. И ты потащишь свою семью в Высокий суд только потому, что не сумела вытерпеть того, что терпят другие женщины, и притом вдесятеро больше? Ты разве в чем-то нуждаешься? Пускай он поколачивает тебя, но не так уж и часто, пускай изменяет, но от тебя от этого вряд ли убудет, ты-то не приветствуешь знаки его внимания. Живешь в праздности, удовольствиях, ухоженная, прекрасно одетая. – Он с сожалением покачал головой. – У тебя нет оправданий.
– Но я…
– Сама-то ты осознаешь, что уже лишилась своего права? Ты могла бы держать при себе Стэнли, пока ему не исполнится семь лет, но после твоей выходки… – Он замолк и потер переносицу, устало прикрыв глаза. А когда снова открыл, в них светилась печаль. – Ты же обманом похитила ребенка, Люсинда. Ни один суд не признает тебя подобающей матерью.
Я зашаталась как пьяная, меня затрясло, я была на грани истерики, ужас тугими кольцами сжимал меня. Я взывала к своему рассудку в поисках веских доводов, но сама знала, что ушла в этом не дальше неразумного дитяти, только и способного выплескивать свои чувства, что только подлило бы воды на отцову мельницу. Так что я подавила эмоции и прикусила язык.
– Вода спадает, – заметил отец. – И теперь можно не рискуя отправляться домой, а этот прискорбный эпизод мы вообще вспоминать не будем, ни одним словом. Будем считать, что вы дольше задержались в Скарборо, чем рассчитывали. И покончим на этом.
Смеркалось, и дорожка, по которой мы шли, широкой дугой огибавшая наш дом, снова приблизила нас к нему. Я взглянула на окна в надежде высмотреть за стеклом Стэнли, но мой взгляд случайно упал на оконный переплет этажом выше, изнутри забранный стенными панелями. Я увидела нечто необычное. Сначала я не поняла, в чем дело, а потом четко увидела: к стеклу всей пятерней прижималась человеческая рука.
Меня пробрал холод, но я не позволила себе спотыкаться и продолжала идти мерным шагом, разглядывая руку в окне и не веря своим глазам. Кто был в моей комнате? И возможно ли это? Нет, решительно невозможно: какой бы то ни было доступ к оконному стеклу отсутствовал, оно же заколочено! Между оконным стеклом и панелями не смог бы уместиться даже кто-то ростом и комплекцией со Стэнли. Тем не менее рука четко выделялась на темном фоне, бледная, с растопыренными пальцами, точно взывающая о помощи. Отец тем временем продолжал говорить. Марианна даже словом не обмолвится, а Лайль давно простил мне мою глупость – но я молчала. Заговорить с ним о привидениях и предрассудках – такое же безумие, как о разводе и материнской любви. Глаза засаднило, и, желая унять боль, я прижала к глазницам холодные пальцы. Я столько дней мучилась без сна.
6
В древнегреческой мифологии Мирра (Смирна) – дочь царя Кипра и мать Адониса. Отец хотел убить ее за кровосмесительный грех, но она убежала и впоследствии превратилась в мирровое дерево.