Он зажигает свечу, переворачивает толстые страницы альбома. С последних страниц на него взирают какие-то диковинные гибриды, существа, чьи тела составлены из разрезанных картинок с животными. Монстры. Он мигает раз, другой, подозревая, что зрение играет с ним шутки. Но нет, вот лапа котенка, куриный клюв, хвост собаки, перепончатые утиные лапы. Из всего этого слеплено некое существо, диковинное, омерзительное. Он захлопывает крышку альбома, тяжело дышит. Как это возможно, чтобы она настолько отличалась от той Мейбл, какой, как он верил, она была, как могла быть настолько помешанной? Или этот жалкий отсыревший городишко пролез ей под кожу, заразил своей отравой?
Звуки в спальне жены становятся громче, безошибочно указывая на совокупление двух тел. И дела им нет, что их могут услышать! Ее «ах», «ах» звучит все громче – он и не думал, что ее хрупкое горло способно издавать такие звуки. Виктор хватает картину, швыряет через всю комнату, тупо наблюдает, как разлетается оконное стекло и кровоточат его ноги там, куда впились осколки. Очнувшись от оцепенения, он пятится, потом бежит. Скорее вниз, по ступенькам, через холл, только бы не задеть свисающих с потолка ржавых лезвий. Его голые пятки уже шлепают по булыжникам улицы. Он вдруг разом успокаивается. Ночная сорочка цепляется за его ноги. В этот глухой час на улицах ни души. Месяц на небе заостряет серебристые рожки. Мысли проносятся в его полубезумном мозгу, и все же одна кажется ему правильной, единственно верной. Да, так он и поступит.
Церковь маленькая, кладбище при ней размерами не больше сада. Он представляет себе великие Вальхаллы, которые его брат усадит своими деревьями в Хайгейте, Абни-Парке, Бромптоне – их Египетские аллеи[45], их склепы, гробницы, вырубленные в склонах холмов, их широкие дорожки с разворотными площадками для экипажей.
А земля-то на могиле совсем свежая, замечает он, громоздится большой кучей. И надгробного камня еще не поставили. Он падает на колени и роет, роет, роет, как собака лапами, ошметки земли летят в стороны. Роет, одержимый инстинктом, беззаветной верой, что так ему и должно поступить, так надо, так правильно. Его руки все в царапинах и ранах, ноготь на одном пальце почти содран. Минуты текут, могильные камни обступают его как ряды гнилых зубов. И лишь звук отбрасываемой земли.
Наконец его руки скребутся по этому. Никакого деревянного ящика. Пропитанный грязью холстяной саван. Он трогает мягкие ноги мальчика, но чувствует под пальцами твердый плавник. Его воспаленное сознание принимает тоненькую детскую ключицу за гладкую ключичную кость его громадины-завра. Его обманули, его громадину подменили. Виктор стонет, в панике раздергивает саван, шарит по мертвому телу. В трюме судна, что уже огибает южные берега страны, покоится не его чудесная громадина, а тело мальчишки. Судно с великой помпой и фанфарами прибудет в Лондон, дощатый ящик вскроют, но найдут внутри никакого не плезиозавра неизвестного науке вида, а труп рыжеволосого мальчишки. Над ним будет потешаться весь Лондон! Королевское общество поднимет его на смех. В «Панче» поместят злые карикатуры на него, его жизнь обернется жалким фарсом…
Горькие слезы туманят ему глаза. Его жена превратилась в дьяволицу. Его великое открытие пошло прахом. Единственное, что не изменилось, так это его мелкая никчемная жизнь. Он выхватывает из могилы свою громадину, сжимает в объятиях. Целует голову мальчика (ему кажется, это продолговатый крокодилообразный череп громадины), его пальцы (ее маленькие грудные плавнички). Ах, какая она маленькая в его руках, как пропиталась, бедняжка, сыростью, измазалась в земле; правда, он не может взять в толк, отчего окаменелый остов так податливо мягок, почему тяжеленная громадина кажется ему такой невесомой. Иных возможностей его больной разум не приемлет. С телом мальчика на руках он бежит к утесам, бежит на звук прибоя. Колючки ежевики распарывают ему ступни. Крапива обжигает ноги. А он продирается сквозь заросли, подгоняемый желанием во что бы то ни стало достичь моря, уверенный, что только море способно отменить жуткую явь последних дней.
45
Египетская аллея есть на Хайгейтском кладбище. Это одно из семи новых загородных кладбищ (Великолепная семерка, Абни-Парк), в том числе устроенных в конце 1830-х годов, когда стало ясно, что маленькие прицерковные кладбища не в состоянии вмещать всех почивших.