Свирин был женат более десяти лет, и с будущей женой его свел довольно курьезный случай, когда он ни о какой Африке и не помышлял. Он служил рулевым на минном тральщике, который наконец поставили на капитальный ремонт, а команду держали в береговом флотском экипаже, готовясь рассылать ее по другим кораблям и даже флотам. В один из долгих летних дней надо было отметить день рождения Лешки Чуева, его дружка по тральщику. За бутылкой в самоволку отправился Свирин, ибо негоже, если именинник, в случае неудачи, встретит день ангела «на губе». Свирин уже не первый раз проникал в пролом стены, полускрытый со двора грудой старых досок, а на улице заслоненный кустом сирени. В небольшом магазинчике он взял большую бутылку (ее еще называли «огнетушителем») крепленого вина, так как на водку денег не хватило. Но вино было не знакомое украинское «біле міцне» (или «биомицин» — полузабытое теперь лекарство) и не пресловутый Агдам, а что-то даже мускатное. Свирину надо было прошмыгнуть всего лишь каких-то пятьдесят метров мимо старых двухэтажных домов, тянувшихся вдоль неширокой набережной канала с низкой чугунной оградой. Он страстно стремился поскорее достичь знакомого сквозного двора, где уже виднелась та самая стена с проломом. Вдруг впереди сквозь редкие ветки кустов проглянула предательская (но для Свирина спасительная) белизна бескозырочных чехлов, форменок и офицерского кителя. Неожиданный в таком захолустье патруль надвигался с нестерпимой неотвратимостью. Перед мысленным взором Свирина промелькнула картина предстоящего задержания со всеми неприглядными деталями. Даже если бы он избавился от тяжелой и громоздкой улики, оттягивавшей карман, его синяя роба с номером на груди слева, ботинки-«гады» и пилотка выдавали его с головой как явного и злостного самовольщика.
Из-за духоты входная дверь ближайшего дома была открыта, как и дверь в квартиру слева на первом этаже. Там стояла девушка с большой рыжей кошкой на руках, видимо, собираясь отпустить ее погулять. Свирин даже не разглядел толком ее лица и обратился, скорее, не к ней, а к кошке, которая гипнотизировала его своим строгим зеленым взглядом.
— Прошу вас, позвольте только переступить порог, чтобы не маячить в дверном проеме, — хриплым, но проникновенным шепотом начал Свирин. — Мне грозит неприятность. Идет патруль!
Он кивнул в сторону улицы. Девушка, как показалось Свирину, чуть заметно улыбнулась. Знакомства с матросами у нее случались, и она знала, что путь их по городу не усыпан розами. Свирин был молча впущен в дом. А патруль, вместо того, чтобы прошагать мимо, зачем-то остановился у ограды канала, видимо, поджидая замеченную издали какую-то свою жертву.
Короче говоря, Свирин через какое-то время познакомился не только с девушкой, но и с ее мамой, которая как раз вошла в комнату из кухни. Время было обеденное, и он был приглашен к столу. Он, конечно, вытащил из кармана штанов свою тяжелую бутылку и поставил на стол, рассудив, что дни рождения нельзя отмечать раньше времени, а позднее — сколько угодно.
— Между прочим, — сказала мама девушки, моложавая дама со следами, как раньше писали, былой красоты на лице, — я со своим Сашей — это Олечкин отец — тоже познакомилась, когда он сбежал в самоволку. Их сторожевик стоял тогда недалеко от моста лейтенанта Шмидта.
Свирин тогда с наигранным оптимизмом подумал, что история повторяется, и от судьбы, видимо, не уйдешь. Когда он прощался, мама Оли сходила к соседке, вернулась с четвертинкой водки и протянула ее Свирину.
— Пусть ваш друг выпьет, раз уж у него праздник, а вам, Игорь, не советую, а то попадете в беду.
В следующий раз он пришел в гости, уже имея при себе увольнительную записку, и был он в бескозырке, отглаженной форменке и в брюках с острой, как нож, складкой.
Капитан «Ладоги» Павел Андреевич Якимов слыл человеком «нестандартным» и был не лишен авантюрных наклонностей. Свирин кое-что узнал о его прежней жизни от боцмана Тимощенко, который одно время плавал с ним еще в советские времена, когда Якимов еще только начинал капитанствовать. Так, однажды он остановил судно на пару часов во время одного перехода через океан. Ветра не было, волны тоже и капитан велел спустить две шлюпки с мотором — для лова тунцов, так как это было самое тунцовое место. Помполит остановке не противился и лов рыбы даже одобрял, правда, только на словах. Плавал он недавно, был из «погоревших» за что-то секретарей райкома и не знал всех судовых порядков. Он хотел сразу же дать радиограмму в партком пароходства о вопиющем поступке капитана, но радист ему объяснил, что без капитанской подписи он ее не отправит. Помполит, зная уже характер Якимова, за подписью к нему, разумеется, не пошел, но на капитана донес по окончании рейса, обвинив его в срыве социалистического соревнования по скорости с двумя другими нашими судами, которые шли с грузом в один и тот же порт. Потом капитан объяснялся в парткоме примерно в таких словах: