— Лов тунцов я разрешил, чтобы пополнить запас продовольствия и накормить команду свежей рыбой. И еще, чтобы нарушить монотонность долгого и утомительного рейса.
— А как же соцсоревнование и выполнение обязательств по нему? — с угрюмой суровостью спрашивали его седовласые и каменнолицые парткомовцы.
— Видите ли, — охотно и снисходительно объяснял капитан Якимов, — у судов, с которыми мы должны были соревноваться, скорость была выше на целых три узла, и мы бы пришли в порт все равно последними.
Чашу терпения парткома переполнила весть о том, что Якимов в каком-то рейсе решил отмечать День Военно-морского флота, для каковой цели просто положил судно в дрейф, правда, при почти полном штиле, и обратился к команде с подкупающей простотой:
— Большинство из вас, включая и меня, бывшие военные моряки, а в случае войны вы все станете таковыми. Это наш праздник сегодня. Поэтому все свободные от вахты вместе с подвахтенными собираются в столовой команды, чтобы скромно отметить это событие. Затем вахту сменят на полчаса, чтобы она тоже посидела за праздничным столом.
Конечно же он был вызван на ковер, когда пришел в родной порт и невинно объяснял потом, что в рейсе у них все равно была экономия времени, а в порту им пришлось бы становиться на рейд и ждать своей очереди у причала, не имея возможности даже побывать у себя дома.
Над буйной, хотя и лысеющей головой капитана собирались тучи явно грозового оттенка, но тут пришла «перестройка» и парткомовцам как-то стало не до него. Грядущие перемены грозили перестановкой в кадрах, и надо было охранять свои кресла от напасти.
Когда «Ладога» пришла с грузом в этот африканский порт и, освободившись, застряла в нем, забытая и брошенная судовладельцами, капитан стал молчалив и внешне непроницаем. Он появлялся на палубе с видом сумрачного безучастия, которое, впрочем, могло с пугающей внезапностью перейти с свою противоположность. Так на море при полном штиле налетает неожиданный шквал, и тогда летят плохо закрепленные снасти, брезентовые чехлы и чья-то сушившаяся на поручнях тельняшка. В минуты капитанской активности доставалось двум помощникам капитана, по поводу небрежного несения матросами вахты, и боцману за то, что палуба похожа на городскую площадь после народного гуляния. Но это бывало не часто и длилось недолго. Почти каждое утро капитан надевал чистую белую рубашку с капитанскими погонами, фуражку с эмблемой и отправлялся к портовому начальству или в конторы разных морских агентств, пытаясь обеспечить для судна рейс с грузом, хотя бы вдоль побережья до соседнего порта. Изредка это удавалось, но вот уже месяц как никакой работы не было. Это напоминало положение на паруснике былых времен, попавшем в полосу полного безветрия, когда он уныло качается на слабой волне с бессильно повисшими парусами, под печальные крики чаек, а палубная команда, понукаемая боцманом, лениво окатывает палубу забортной водой, чтобы она не рассохлась окончательно.
Иногда капитан брал с собой Свирина, когда предстоял особенно важный или трудный разговор, так как Свирин, хоть и заочно, но окончил три курса «иняза» и мог подсказать нужное слово на английском. Впрочем, для повседневного общения в этом порту да и, видимо, на всем побережье хороший английский и не требовался. В ходу были пара местных африканских языков, а больше — весьма странный язык, который так же походил на английский, как место вырубки с пнями и покореженным подлеском похоже на полноценный лес. Но этот язык был популярен, и команда «Ладоги» быстро научилась объясняться на этом странном суррогате языка, освобожденном от не слишком жестких норм английской грамматики и сложности произношения.