Комлев невесело усмехнулся и спрятал записку, сунув ее в кипу документов, полученных от Вьюнова, которые он должен предъявить в ряд учреждений, в том числе и в «Стэндард Бэнк», где потом откроют счет на его имя. Вся эта история вдруг напомнила ему волшебную и страшную сказку, где герой, долго колеблясь и очень неохотно, делает кому-то доброе дело, но потом все это окупается сторицей. И именно в тот момент, когда он находится в отчаянном положении, он вдруг вспоминает, что произнеся загадочное, хотя и бессмысленное на первый взгляд слово или же плюнув направо и налево и при этом подпрыгнув на месте, можно открыть дорогу к спасению.
В салоне огни светились теперь совсем тускло, за бортом была черная мгла, так как, видимо, летели в облачности или еще не вышли из нее, поднимаясь повыше. Внизу спала злосчастная родина Комлева, готовясь к новому дню испытаний экономическими реформами и социальными экспериментами. «Хорош же я, — с некоторой удрученностью размышлял Комлев, — еще над Россией летим, а для меня уже начинаются африканские приключения».
Гул самолета проникал даже сквозь плотную обшивку, и слегка закладывало уши. Видимо, самолет продолжал набирать высоту. Спать и даже дремать не хотелось, и Комлев был недоволен собой из-за этой ненужной вовлеченности в чужие дела, поэтому он без особой любезности покосился на пассажира, который уселся рядом с ним на место Нгора. Внешний вид нового соседа, его костюм и даже общее выражение лица с неоспоримой ясностью свидетельствовали в пользу того, что кресло занял соотечественник Комлева. Склонности к беседе Комлев не испытывал, ему просто хотелось помолчать, хотя по инициативе соседа вялое подобие разговора все же состоялось. Тот о чем-то Комлева спросил, он суховато ответил, но новому соседу, видимо, хотелось кое-что поведать о себе, а также выразить свое отношение к положению вещей в мире. Комлев подобные разговоры не выносил, считая, что их ведут только пенсионеры и лица без определенного места жительства. Сосед тем временем со скромной гордостью заявил, что он сын небольшого народа со славным прошлым, который героически борется с угнетателями за свою независимость.
— У меня есть высшее образование, — небрежно, но как бы повышая свой статус в глазах Комлева, сказал сосед. — Окончил лет десять назад университет в Ростове.
— Несмотря на угнетение, — едко вставил Комлев. — Что касается меня, то я довольствуюсь среднетехническим.
— Но все это мне теперь не нужно, — невозмутимо продолжал сосед, как бы не слыша Комлева. — Я еду в Каир и там наконец я начну получать духовное образование, а потом (иншаллах!) попробую попасть на учебу в Саудовскую Аравию, на родину Пророка.
Он стал обосновывать свое желание углубленно изучать исламскую науку, потом резко повернул руль в сторону текущей политики. «Светало бы скорее, — вдруг с тоской подумал Комлев, — уже на землю взглянуть хочется». В это время внизу, в черноте долгой осенней ночи проплывали далекие огоньки каких-то, скорее всего, уже турецких городов. А облака, которые все заслоняли, остались далеко на севере.
Кавказский же сосед все говорил и говорил, и Комлеву, наконец, надоело выслушивать докучливые упреки в великодержавности. Он грубовато буркнул:
— Не забывайте, однако, что вы въезжаете в другую страну как гражданин России, а не вашей родной Ичкерии. Без российского паспорта ни в какую другую страну вас просто не впустят.
Сосед ненадолго обиженно замолчал, но потом с каким-то жертвенным самоотречением заговорил о священной борьбе за свободу, которая оправдывает любые действия. Он даже не оборачивался к собеседнику, словно уже представлял слушающие его массы, поэтому Комлев, глядя искоса, мог видеть только четко очерченный кавказский профиль. Прекратить разговор он решил, задав соседу один банальный вопрос, надеясь, что сама примитивность его постановки и просто оскорбительная для слушающего упрощенность, приведет собеседника к мысли о бессмысленности разговора на столь низком интеллектуальном уровне.
— Если ваш народ, из всех прочих народов бывшего Союза, — начал Комлев подчеркнуто спокойно, почти лениво, — затеял не политическую, а вооруженную борьбу за независимость, значит ему хуже всех жилось в этой стране? Или же он самый свободолюбивый народ на земле?
В ответ, все так же являя Комлеву свой суховатый и гордый профиль, немного помолчав, сосед угрюмо заговорил об имперском мышлении, которое мешает многим русским смотреть на вещи объективно. Все-таки чувствовалось, что рядом с Комлевым сидел человек с вузовским образованием.