Глубоко внутри Легушев презирал эту девушку, только от ее услуг не отказывался.
Всеволод Анисимович листал фотокопию личного дела Аркадия Лефтерова. Личные карточки, анкеты с узкими графами, кои вгоняют тесные рамки и без того маленького человека. Основную информацию давала автобиография в полтора писчих листа, которые были заполнены к тому же большей частью заурядными данными - родился в семье рабочего и служащей, школа, армия... Не было только самого главного.
- А хорошо бы, - сказал Всеволод Анисимович. - После поимки поговорить все же с этим Лефтеровом. Ведь он жил в Стране Советов, читал журнал «Мурзилка», ел советское мороженое. Я уж не говорю про то, что был октябренком, пионером, комсомольцем... И тут бац - вооруженное ограбление! Вот почему у него переворот в голове случился? Может, у всех комсомольцев нынче зреет что-то такое в мозгу вроде карциномы. Сейчас все хорошо, ладно, а лет через двадцать - схватятся за автоматы?
Из окна открывался чудесный вид на море, над которым нынче гулял грозовой фронт. Молнии били где-то на юге, и ветер доносил глухой гром. Справа было видно огни, которые зажигали экипажи «Волго-Донов», стоящих на рейде ждановского порта. Сами же портовые причалы в этот час светились как новогодняя елка.
Вид из окна дополняла девушка, сидевшая на подоконнике. Была она тонком халатике. В одной руке она держала чашку кофе, в другой дымилась сигарета.
- Вот все же, откуда у него такие мысли взялись? - не унимался Всеволод Анисимович.
- У него мать умерла, - с безразличным видом напомнила девушка, которая выслушивала эту историю каждый вечер. - Вот, может, разумом и тронулся.
- Ну и что, что умерла? У всех рано или поздно умирают. Это, знаешь ли, не смягчающее обстоятельство. Наказание должно быть примерным. Открытый судебный процесс, газетчики. А голову казненного хорошо бы выставить в витрине центрального гастронома, как когда-то Леньку Пантелеева. Но изнежился народ. Не поймут.
Девушка поморщилась при упоминании отрезанной головы, отставила кофе, и, поднявшись, прошла по комнате. У радиолы остановилась, включила ее, привычно нашла нужную частоту. Из динамика послышалась музыка, смешанная со скрежетом станции глушения. Недавно с «Тьмутараканью» начали бороться - все равно простаивали мощности.
- Ты не мог бы приказать отключить глушилку, хотя бы пока я здесь? - сказала девушка. - Это всего лишь музыка.
- Это тлетворна музыка, - сказал Всеволод Анисимович, потягивая коньяк из винного фужера.
- Что же в ней тлетворного? О чем плохом в ней поется?
- Я не знаю, - улыбнулся Всеволод Анисимович. - Не понимаю.
Меж тем, глушение стало много тише, а некоторое время пропадало вовсе - пансионат стоял в радиотени на склоне кручи, поэтому сигнал от глушилок сюда приходил отраженным, смятым.
«...
We passed upon the stair
he spoke in was and when
although I wasn't there
he said I was his friend
...»
- пел голос несколько глуховатый, но проникающий до сердца, пронизывающий все вены, артерии, капилляры. И в такт с этой мелодией девушка принялась танцевать. Она извивалась как змея, а радиола и певец ей был вроде заклинателя.
- А вдруг он сейчас вот советскую власть проклинает?.. - спросил Легушев.
Девушка улыбнулась и принялась подпевать.
«...
I spoke into his eyes
I though you died alone
a long long time ago
...»
При этом она покачивала бедрами, развязала поясок, и халат вполне предсказуемо распахнулся. Несколько движений плечами, и покорная гравитации ткань, словно водопад, скользнула вниз. В самом звуке скольжения был соблазн, но еще больший соблазн открылся, после того, как материя улеглась вокруг ног девушки.
«...
I must have died alone
A long, long time ago
...»
Танцующей походкой она подошла к Легушеву и уселась между его ног.
- Расслабься, - сказала она.
Мужчина подчинился. Его пальцы вошли в ее волосы, стали направлять, задавать темп, хотя девушка и без того знала, как лучше.
- Зря я этого сыскаря из самой Москвы приволок, - рассуждал Легушев. - Думал досадить здешним, а вышло как-то не так. Нынче все вышло из-под контроля.
Девушка не отвечала - ее рот был занят, да и не ожидал от нее первый секретарь обкома ответа, ибо считал ту приятной пустышкой.
После того как первый секретарь обкома достиг пика, девушка поднялась, салфеткой вытерла губы и лицо, взглянула на часы и принялась одеваться.
- Может, останешься? - спросил мужчина.
- Нет, мне пора.
- Домой?.. К родителям или?..
- А тебе не все равно?
- Да как тебе сказать...
В этом было что-то соблазнительно-испорченное: обладать чужой любимой, примерной комсомолкой, чьей-то дочерью. В иной бы момент это завело Всеволода Анисимовича. Однако в ту минуту он был опустошенным и про себя махнул рукой.