— И откуда вы только все это знаете?
— Я до плена отмораживал себе ноги дважды.
— А в каких частях вы служили?
— Санитаром был. Ездил с госпитальной машиной.
Короткое молчание.
— Андрей, вы напели мелодию из Дебюсси так правильно, что я сразу ее узнала. Вы музыкант?
— Был. До войны. А теперь не знаю,— в голосе Андрея пробилась горечь.
— Из-за того, что вы все эти годы не упражнялись?
—- Не в том дело. До плена у меня была такая возможность — в свободное от дежурства время. Но после контузии я почти оглох на правое ухо... В нашу машину угодила мина. Стать первоклассным музыкантом вообще не так-то просто. А уж при физическом недостатке... Не знаю, смогу ли теперь воспринимать музыку нормально.« Удастся ли приспособиться...
— Может, когда вернетесь домой... С помощью врачей?
— Может быть.
Молчание.
— Клер, вы любите классическую музыку?
— О да. Особенно камерную. У вас какой инструмент?
— Виолончель.
— Играли в оркестре?
— Нет. Учился в Киевской консерватории.— Потом с горечью: — Говорили, я подавал большие надежды. Когда началась война, я как раз готовился к первому своему концерту.
— Но он так и не состоялся?
— Нет.
Снова короткое молчание.
— Сколько вам лет, Андрей?
— Двадцать пять. Но выгляжу я, должно быть, гораздо старше?
— Немножко. Как и все мы. Это ведь неизбежно.
— А вам сколько?
— Двадцать шесть.
Мягко: —Какие у вас чудесные глаза, Клер. Синие, как у некоторых русских девушек.
Клер рассмеялась:
— Вы даже представить себе не можете, до какой степени я француженка.
— А я все-таки утверждаю: есть в вас и русская кровь, от деда,— шутливо настаивал Андрей.— Ох, до чего же все-таки здорово, что вы говорите по-русски. Ни в команде, ни в бараке у меня не было ни единого земляка. Народ из каких угодно стран, только не из моей. Я теперь знаю слов по двадцать из доброго десятка языков, даже греческого.— И он невесело засмеялся.
— А чувствуете у меня акцент?
— Самую малость. Вы и по-польски так же хорошо говорите?
— Нет. Объясниться кое-как могу,> но и только. Я ведь главным образом изучала немецкий и русский. Собиралась стать переводчицей.
— Хотели книги переводить?
— Да. Мне казалось, это интересная работа, ею приятно зарабатывать на жизнь.
— Ас русского вы что-нибудь перевели? — оживился Андрей.
— Нет. Работать мне так и не пришлось. Вышла замуж, а потом началась война.
После некоторой заминки:
— А что с вашим мужем?
Тихо, очень сдержанно:
— Он погиб. После того как нас привезли в Освенцим, я его больше не видела.
Внутренняя дверь со скрипом отворилась, и вошел Юрек, неся третье по счету ведро воды.
— Эй,— бросил Отто, приподнявшись,— купил мне сигары?
— Прошу у пана прощения — забыл.
— Ха-ха!
— А не пора ли выходить на поверку? — осведомилась Лини.
Снова грохнул взрыв смеха, горького, резкого, сухого, роднившего их. Самым страшным в лагерной жизни были именно поверки. Дважды в день, на рассвете и в сумерках, заключенных в любую погоду выстраивали перед бараками в ровные шеренги и по три, по четыре часа заставляли стоять по стойке «смирно» или же на коленях с поднятыми над головой руками, а упавших избивали хлыстом или дубинкой... Безрадостное это веселье бистро утихло, сменившись гневом, угрюмым раздражением, болью; чистый воздух наполнялся знакомыми запахами — зловонием бараков, их собственных давно немытых тел; раздавленных ногтями вшей, успевших насосаться крови; черного дыма, день и ночь стлавшегося над крематорием. Лини расплакалась.
— Ой, и надо же мне было ляпнуть такое! Давайте больше никогда-никогда не будем говорить про лагерь.
— Ш-ш-ш! — сказала Клер, обнимая ее.— Друзья, милые мои, дорогие друзья, у меня предложение. Пусть в первую ночь свободы музыка отвлечет нас от мыслей о лагере. Андрей только что мне рассказал: он музыкант. Попросим его напеть какую-нибудь прекрасную мелодию. Чтобы нам уснуть под звуки музыки.
— Чудно,— подхватил Отто.— Под «Голубой Дунай», а?
— Ой, нет. Это каждый из нас может напеть. Лучше что-нибудь из Бетховена или Чайковского. Ладно, Андрей?
— С удовольствием,— ответил он по-русски. Но только не Бетховена, что-нибудь попроще.
— На ваш выбор... Друзья, он согласен.
И они стали устраиваться на ночь: в одно одеяло завернулись Лини и Клер, на другое вчетвером легли мужчины.
— Скажите им, Клер,— попросил Андрей по-русски,— что я напою «Песнь матери» чешского композитора Дворжака. В армии виолончель была со мной, и я часто играл раненым. Так вот, эту вещицу они, бывало, без конца просили повторить. Она коротенькая, но в ней много чувства.