4
Когда Лини, переодевшись, вышла, мужчины ошеломленно умолкли. В лагере им доводилось видеть надзирательниц в эсэсовской форме, но женщины в обычной одежде ни один из них не видел ни разу. Кофта со стоечкой, широкая юбка — во всем этом было столько женственности, да и платок как-то не портил картину, не то что обритая голова—знак позора. Молчание нарушил Отто.
— Браво! — крикнул он и захлопал в ладоши, а вслед за ним — Юрек и Андрей. Норберт молчал, только не сводил с Лини загоревшихся глаз. Обе женщины были глубоко растроганы.
Наблюдая за мужчинами, Клер вдруг с изумлением подумала: «Да ведь я ей завидую!» И тут же поняла почему. Одежда преобразила Лини: из товарища по заключению она вдруг превратилась в женщину — пусть исхудавшую, но все-таки женственную и потому неотразимо притягательную для четырех изголодавшихся мужчин. Вот это и вызвало зависть у Клер, изможденной, погасшей, одетой в мальчишеский костюм.
По глазам Лини, по ее улыбке видно было, как она обрадована и Клер подметила, что она то и дело посматривает на Норберта. Но вот Лини протянула Юреку связанную в узел лагерную одежду.
— Может, скажешь Каролю, чтобы сжег эту пакость?
— Зачем? — возразил Отто и, выхватив узел, подбросил его в воздух, подпрыгнул, ударил головой.— Будем играть им в футбол.
— Стой в воротах! — закричал Юрек и принялся поддавать узел то в одну сторону, то в другую, словно вел мяч, потом — удар.— Гол!
— Не было гола! Мяч вне игры.
Под смех остальных Юрек и Отто гоняли узел, покуда не развязались рукава и полосатое лагерное платье и куртка не распластались по полу — отвратительно напоминая о том, что им всем пришлось пережить. Смех разом оборвался. Юрек молча подобрал вещи. Вытащил из кармана полосатую шапку.
— Пора нам это тоже спалить, не-е-ет?
Тогда и Андрей сорвал с головы лагерную шапку.
— Что мы делать? Мы с ума сойти — не выбрасывать это до сих пор.— И с гримасой отвращения он швырнул шапку Юреку.
— Надо все время быть начеку, а мы...— негромко сказал Норберт.
— Я-то, положим, не забывал, что она на мне,— возразил Отто.— Не снимал просто, чтобы голове было теплее. А пожалуй, и правда — лучше их выкинуть.
— Ну как, девушки, хорошо помылись? — спросил Норберт, глядя на Лини.
— Неплохо. Кстати, в нашей уборной замерзли трубы. Если можно, отнесите туда ведро с грязной водой — будет чем сливать. Оно тяжеленное, не поднимешь.
— Давайте отнесу. В нашей тоже трубы замерзли.
— Девушки,— сказал Отто,— осталось немного колбасы, ломтика четыре. Вы голодны?
— Пусть будет для Клер,— решила Лини.
Отто вынул нож.
— Ну чем у нас не семейная обстановка, а? Сперва моетесь вы, потом мы, три раза в день вкусная еда, от холода защищены, война где-то там, вдалеке, в общем, не жизнь, а малина.— Мадам, доводилось вам когда-нибудь пробовать польскую ветчину? До войны она даже у нас в Вене славилась.
— Спасибо, Отто,— сказала Клер.— У меня и впрямь чувство такое, что мы одна семья. И чудесная семья, ей-богу.
— Ш-ш! — насторожился Юрек.— Стреляют!
Все прислушались. Андрей приставил к уху согнутую ладонь.
— Автоматы? — спросил Норберт. Он так и замер с ведром в руке.
— Орудия.
Снова прислушались.
— О, верно, то есть моя ошибка,— пробормотал Юрек.
— Да откуда им быть, орудиям? — объявил Отто.— Ведь мы на необитаемом острове, кругом вода. Посмотрите, какие тут пальмы. К обеду у нас печеный кокосовый орех.
— Но я тоже слышал,— возразил Норберт.— Похоже на отдаленный гром.
Клер кивнула.
— И я.— Потом повернулась к Андрею: — Значит ли это, что подходят русские?
Тот пожал плечами:
— Пока трудно говорить, очень далеко. Может быть, просто ветер с той стороны.
— Ох, хоть бы они подошли! — горячо воскликнула Клер.— Так было бы радостно услышать их орудия.
Андрей негромко сказал по-русски:
— Мне довелось слышать войну на близком расстоянии. Нет среди ее звуков ни одного приятного.
— Я не то имела в виду.
— Понимаю. Просто я высказал вслух собственные мысли.
5
По-прежнему падал снег, но уже не так густо, и белый простор за окном был безмятежно прекрасен. Мужчины вымылись, Лини хорошенько помассировала Клер ноги, и теперь Клер спала. На широком подоконнике сушилось мужское и женское белье — ни дать ни взять в семейном доме после большой стирки. Гула орудий больше не было слышно, и беглецы о них позабыли. С жадной тягой к нормальной жизни, какая бывает у тех, кто долго жил в ненормальных условиях, четверо мужчин слушали Лини, рассказывавшую о своем малыше. Голос ее стал звучным, теплым, в уголках губ трепетала улыбка, и чувствовалось, что мальчик стоит у нее перед глазами как живой.