— Молодец Пьер! — сказал Юрек и радостно засмеялся.— У нас, поляков, тех maquereaux сколько хочешь.
— А дальше они что? — спросил Андрей.
— Ничего. Мы ждали неприятностей от вишистской полиции, но она нас не трогала. Только через каждые четыре месяца являлся какой-нибудь представитель властей — все с тем же предложением. Ясно было, что они о Пьере не забывают. И вот...— Она вдруг остановилась, потом: — Юрек, вы зеркало раздобыли?
- Да.
— Ой, как же я раньше не вспомнила! А сейчас еще можно что-нибудь увидеть? Как там луна, света хватит? Вы не взглянете?
— Нет, сейчас уже не можно,-— сказал Юрек, но все-таки поднялся и подошел к окну. Вынул из кармана зеркальце, повертел его так и этак, потом вернулся к остальным.
— Утром вы будете толще,— сказал он и коротко рассмеялся.
— Еще бы! Ручаюсь, с тех пор как мы вылезли из сена, я прибавила полкило, не меньше. И чувствую себя гораздо крепче.
— Давай я тебя помассирую, а? — предложила Лини.
— Ну это будет замечательно. Давай.
— А вы рассказывайте дальше,— попросил Норберт.— Представить себе не можете, до чего интересно узнать, что творилось в такой стране, как Франция. Мы же с Отто решительно ничего не знаем.
— Так на чем я остановилась? Ах да, в Гренобле мы пробыли до ноября сорок второго. А в ноябре американцы и англичане высадились в Северной Африке. Немцы использовали их высадку как предлог, чтобы оккупировать Южную Францию. Сидим мы за завтраком, вдруг сообщение по радио. Ни Пьер, ни я не сказали ни слова, только взглянули друг на друга, и в голове у меня пронеслось: «Пьеру надо бежать». И меня сразу стошнило. Такое со мною всегда бывает в тяжелую минуту,— призналась она и, подумав немного, добавила:—Впрочем, теперь уже нет: Освенцим меня от этого излечил.— Она надолго замолчала, а когда заговорила вновь, голос ее звучал так спокойно, словно все это больше уже не могло ее волновать.— Ну и вот, мы решили: полчаса у нас наверняка есть — обдумаем, как нам быть. Не удалось: немецкая военная разведка успела связаться с вишистской полицией в Гренобле, и они явились, когда Пьер укладывал чемодан. Едва раздался звонок, я поняла — это за ним, сказала ему, чтобы-скорей уходил через черный ход. Как только он вышел, я их впустила. Плету что-то насчет того, куда он ушел, вдруг открывается задняя дверь и его вводят в наручниках. Оказывается, дом был окружен.
Норберт спросил:
— А ваш муж знал, почему их заинтересовала его работа?
— Ему так и не сказали. Сам он ничего особенного в ней не видел— так, очередная статья молодого химика. Мы могли только догадываться, что она каким-то образом связана с исследованиями, которые проводились в этом институте. Пьер не раз говорил — там, в институте, его, должно быть, очень переоценивают.
— Они вас тоже забирали? — спросил Андрей.
— Да,— Клер отодвинула миску, так и не доев ужина.— Они рассчитывали, что я уговорю Пьера. Нас отправили в Тулузу и там посадили в тюрьму. А знаете, как нас везли? В штабной машине, и сопровождали нас два офицера — до того обходительные, до того культурные и по-французски говорили так изысканно. Обращались с нами поначалу прекрасно. Дали знать моим родным, что они могут посылать нам продовольственные посылки. Раз в неделю эти два офицера беседовали либо с Пьером, либо со мной — по отдельности, а иногда с нами обоими. Так продолжалось полтора месяца. Потом, сразу же после того как Лини увезли, посылки вдруг прекращаются, и нас обоих сажают в одиночки, на хлеб и воду; в камерах даже света не было. А неделю спустя — заключительное собеседование, и Пьера спрашивают в лоб: «Да или нет? Если нет, вас отправят в концентрационный лагерь и вашу жену тоже. И не рассчитывайте, что когда-нибудь оттуда вернетесь. Не выйдет!»
И все-таки Пьер сказал: «Нет». Тогда один из офицеров говорит: «Но вы ответили, не спросив жену. Может, Берлин придется ей по душе». И тут Пьер сказал такое, от чего я почувствовала себя счастливой, даже в ту минуту. Он посмотрел на меня, улыбнулся и говорит этому офицеру: «Когда уважаешь жену, не задаешь ей дурацких вопросов».
Андрей вздохнул, явно растроганный, очень тихо сказал по-русски:
— Он внушает мне глубочайшее уважение, ваш Пьер, и вы, дорогая моя Клер, тоже.
— Значит, потом Освенцим, да? — спросил Отто.— А что стало с вашим мужем?