— Устала, но спать не могу. Слишком возбуждена.
Он повернулся, пристально посмотрел на нее.
— Догадываюсь почему: из-за разговора о вашей прошлой жизни, о муже.
— Может, и так.
Он помедлил:
— Клер, мне хотелось бы задать вам один очень личный вопрос. Отвечать на него необязательно. Можно?
— Можно.
— Днем я заговорил о вашей жизни с Пьером, и вы сказали: «Не надо, мне ведь больно». А вечером сами рассказывали о нем с таким каменным спокойствием... Простите, но мне это показалось странным.
Клер промолчала.
— Я не хотел вас обидеть.
— А я не обиделась.
— Моя мама говаривала: «Коль выплаканы все слезинки, не будет больше и смешинки». Такая выдержка, как у вас, выедает Душу.
— И да и нет,— медленно проговорила она.— За эти два года я пролила море слез — наедине с собой или с Лини. Но на такой работе, в такой команде... Да не научись я держать себя в руках, я бы уже десять раз погибла...— Она помолчала.— Или сошла бы с ума. Но мне хотелось жить, ведь у меня есть цель. Вот я и вымуштровала себя. Так что сегодня я сдержалась без труда. Не хотелось портить людям настроение, вот и все. Сами видели, до чего неприятно это выглядело, когда Отто вышел из берегов.
— А в какой команде вы работали?
— В политическом отделе. В Освенциме.
— Переводчицей?
— Да. И делопроизводителем. Мой шеф был заместителем начальника лагерного гестапо.
— Но как же вас держали в Освенциме? Все говорили, что там мужской лагерь?
— Нет, был там и барак для женщин, только отгороженный от мужских. Гестаповцам требовались машинистки, делопроизводители, конторщицы — ну как всякой администрации. Мы никогда не видели заключенных из мужского лагеря, а они нас.
После некоторой заминки Андрей решился задать ей еще один мучивший его вопрос:
— Клер, ведь вы находились в такой изоляции — откуда же вы можете знать точно, что Пьер погиб?
Она промолчала.
— Может, не хотите об этом говорить?
— Нет, я вам отвечу,— сказала она и с горьким вызовом добавила: — Сохранять мне при этом выдержку или нет?
Он снова заговорил:
— Мне важно, чтобы вы знали: со мной вы всегда можете быть такой, как вам хочется.
— Я просто пошутила.
— А я — нет.
Мягко:
— Знаю, Андрей.
— Так расскажите.
Она отвернулась и, глядя в окно, сдержанно заговорила:
— Шульц, мой начальник, каждую неделю отправлял в Берлин всевозможные сводки. В частности, о числе заключенных: столько- то прибыло, столько-то переведено в другие лагеря, столько-то умерло.
— И вы составляли списки?
— Нет, но иной раз мне приходилось с ними сверяться. И вот однажды утром Шульца срочно запросили из Берлина насчет какого-то заключенного. Стала я искать его в списках — ни в одном лагере не числится. А между тем было известно, что всего три недели назад его доставили в Бжезинку. Тогда Шульц подходит к тому шкафу, где хранились документы по «селекции»[12], вынимает одну из папок и говорит: «Должно быть, он быстро скис. Ну-ка глянь, может, уже ушел в трубу?»
— Как? — ахнул Андрей.— В разговоре с вами он употребил слово «труба»?
Клер повернулась, взглянула на него.
— Почему это вас удивляет?
— Потому что в Бжезинке заключенный никогда не произносил слова «газ», «крематорий», «труба», если знал, что его может услышать охранник,— это каралось смертью.
— Да. Теперь припоминаю. Но в нашей команде обо всем говорилось в открытую. Гестаповцев не тревожило, что мы слишком много знаем: ведь считалось, что все мы, работающие на них, неминуемо «уйдем в трубу». И то, что нас не успели ликвидировать,— чистейшая случайность.
— Боже мой,— едва слышно выдохнул Андрей.— Что вам пришлось пережить!
— Меньше, чем другим, куда меньше,— спокойно возразила она.
— Ну, рассказывайте дальше.
Клер снова отвернулась, стала смотреть в окно.
— В папке были списки тех, кого за последние две недели после селекции отправили в газовые камеры. И на каждом списке — дата. Фамилия мужа была на втором листке.— Она помолчала секунду, потом снова заговорила: — И когда я ее увидела, что-то со мной случилось, я и по сей день не понимаю что. Сознания я не теряла: когда пришла в себя, по-прежнему сидела за своим рабочим столом. Но я вдруг ослепла. Не видела больше его фамилии на листке, свет в комнате померк. Сколько это длилось — не знаю, должно быть, минут пять — десять, не меньше. Зрение вернулось, когда Шульц окликнул меня: «Что это с тобой нынче? Парочку списков проглядеть, а ты так копаешься!» Тогда я ему сказала: «Мой муж газирован четыре дня тому назад». Он посмотрел на меня как на слабоумную. «Ну и что такого? — говорит.— Ты тоже этим кончишь, не знала, что ли? А теперь поторапливайся!»
12
Периодические осмотры заключенных, во время которых эсэсовцы отбирали ослабевших и больных для умерщвления в газовых камерах.