Когда Эдит почти закончила (и, будем честны, почти забыла о Лиле), дверь открылась. Эди подняла глаза – на пороге стоял отец.
Он смотрел на жену. Распущенные золотые волосы закрывали лицо Лилы. Но зажатый в руке платок говорил сам за себя.
Эди почти сочувствовала отцу. Он был высок, широкоплеч и красив и ненавидел слышать нечто подобное в свой адрес. Он любил думать о себе, как о человеке сильном, властном, а не простом смертном.
И в этом-то вся беда и заключалась. Главным для него была логика, но когда речь заходила о Лиле, он оказывался совершенно нелогичным.
– Хорошо сыграно, – заметил он, переводя взгляд на Эди. – Не идеально, поскольку последние такты отмечены как «аллегро». Ты слишком затянула.
Эди взглянула на Лилу, но единственной реакцией на голос мужа было свернуться еще туже.
– Могу я попросить оставить меня наедине с женой? – бросил он так же бесстрастно, каким оставалось его лицо. В этот момент он уставился на Эди, которая так высоко подняла платье, что виднелись колени. – Дочь!
– Отец!
Эдит выдвинула виолончель вперед и встала. Юбки снова упали до пола. Потом сунула смычок подмышку, подняла инструмент и повернулась к мачехе.
– Лила, дорогая, как только решишь удалиться в деревню и начать жизнь, полную нескончаемого разврата, скажи мне, я буду готова отправиться с тобой.
Отец прищурился, но она промаршировала мимо него и вышла в коридор. Полчаса спустя, после того как она потребовала и съела завтрак, – еще один завтрак, поскольку первый остался нетронутым, – началась работа над виолончельными сюитами Баха.
Раздражение не идет на пользу музыке. Эдит считала, что это не позволяет выразить замысел композитора. Ей приходилось начинать три-четыре раза, пока она, наконец, вложила в ноты все эмоции, которые, по ее мнению, обуревали Баха. Не свои собственные.
В какой-то момент Эдит прервалась, чтобы съесть ленч, принесенный горничной. К тому времени она работала над виолончельной сонатой Боккерини, оказавшейся такой сложной, что приходилось все время останавливаться и заглядывать в ноты.
К четырем правая рука ныла, но Эдит наполняло чувство глубокого удовлетворения.
Несмотря на слезы Лилы, день выдался прекрасным.
Глава 5
Гауэйн, не веря глазам, смотрел на разложенные на столе страницы. Письмо было написано твердой рукой: чересчур твердой для женщины. Его бабушка, например, писала изящным почерком, украшенным завитушками. Но тут не было никаких завитушек. Как и вообще не было ничего женственного.
Собственно говоря…
Он прищурился. Трудно поверить, что это написано женщиной. Слишком прямое, слишком откровенное, слишком требовательное.
Не такого рода письмо, которое могло бы прийти от нежного цветка, с которым он танцевал. Не от леди, скромно опустившей глаза, когда ее отец объявил, что принял предложение герцога. Тогда в лице леди Эдит не было ни намека на несогласие или мятеж.
Гауэйн снова взял письмо. В принципе в нем не было ничего мятежного. Оно было…
Оно было похоже на некий договор. Контракт. Эдит использовала фразу «Я бы просила», когда явно имела в виду «Я требую».
«Я бы просила Вас не содержать любовниц и не участвовать в подобных развлечениях, пока мы не произведем на свет требуемое количество наследников (число которых будет определено по взаимному согласию) и не прекратим брачные отношения, что рано или поздно обязательно случится. Мне крайне не хотелось бы приобрести болезнь интимной природы».
Стантон уже прочитал этот абзац четыре раза, но все-таки перечитал снова. «Подобные развлечения? …Любовница? …Прекратить брачные отношения?..» Возможно, да, когда он умрет. Тот факт, что между ними пока не начались эти отношения, не означал, что он не питает к ним интереса. Скорее, наоборот.
У него даже имелся целый список того, что ему не терпелось попробовать на деле. Вместе с женой, которая, очевидно, вообразила, что будет ложиться с ним в постель по расписанию, причем крайне ограниченному.
«Поскольку я не питаю особого интереса к радостям плоти, то в этом отношении не дам Вам повода для беспокойства».
Она выражалась, как монахиня. Ладно, против этого заявления Гауэйн не возражал. Он вполне может соблазнить ее, пробудив интерес к радостям плоти. Или проведет всю жизнь, пытаясь сделать это.
Но ее следующее предложение было куда более обескураживающим:
«Предлагаю не думать о наследниках ближайшие три года. Хотя пять – было бы лучше. Мы оба молоды и не должны волноваться о возрасте как факторе воспроизведения себе подобных. Я не готова к этим тяготам. И откровенно говоря, у меня просто нет для этого времени».