Но сколько набросков никогда не становятся книгой!
Словом, если бы не письмо из «Знамени», я бы ни за что не вылез из трюма «Эрона» подышать морским ветерком на верхней палубе.
Я отложил работу над большим романом и принялся за маленький.
В сентябре работа была закончена, несколько нервничая, я принес повесть в «Знамя» (предварительно расспросив, как их найти). Я наконец увидел, кому принадлежит радостный голос, и начал с того, что скованно предупредил Е.С. о том, что вещь, наверное, непроходима. Уже само название может шокировать… Тогда я не понимал, что «Знамя» как раз печатает именно непроходимое. Я делал один ляп за другим.
А когда три месяца спустя снова раздался звонок Алены и она весело сообщила, что в отделе «Голова Гоголя» принята на ура, я упрямо заявил, что главный будет наверняка против публикации! А вот посмотрим, ответила она. Я находился в опасном заблуждении профана, что все решает имя и связи. Наконец меня пригласили на заседание редколлегии, что меня совершенно выбило из колеи. Зачем? Раку-отшельнику мерещились какие-то козни.
Жена Оля была мудрей: неужели автора станут приглашать на редколлегию, чтобы торжественно сообщить об отказе?
Резонно, подумал я.
Бог мой, как меня встретили! Умирать буду — не забуду. А какие лица, какой блистательный юмор, какое застолье ума. Пир! Кстати, меня никто и не хвалил. Это не принято. Забегая вперед, скажу: все похвалы, которые я слышал в редакции «Знамени», звучат абсолютно одинаково: «Увы, текст надо сокращать».
Особенно ценю дух остроумия, который царит в журнале благодаря главному редактору… Вот реплика Сергея Ивановича Чупринина по поводу моего эссе о «Пиковой даме»: «Решайте, Анатолий Васильевич, кем вы все же хотите быть — Королевым или Бонди.»
Но я опять забежал вперед.
Через три месяца я вычитывал верстку.
Это была моя первая публикация в столичном журнале.
С тех пор у меня с журналом установились самые замечательные отношения. За двумя исключениями журнал напечатал все, что я предлагал за эти десять лет: «Голова Гоголя», «Эрон», «Дама пик», «Орущий сфинкс», «Человек-язык» и т.д. Порой я (автор) и Чупринин (шеф) шаловливо подписываем пустой бланк договора. Мы абсолютно доверяем друг другу. За десять лет я ни одной вещи не опубликовал в других журналах, кроме октябрьского случая в «ДН» с романом «Змея в зеркале». Решения по поводу публикаций (или отказов) принимаются мгновенно. Я пока хожу в любимчиках. Порой меня вообще не ставят в известность о судьбе рукописи. Например, звоню домой по (нежурнальным) делам Александру Агееву, поговорили, стали уже прощаться, а он вдогонку: «Ах да! Забыл сказать, ваш роман „Человек-язык“ принят».
Я только развел руками: мол, трудно позвонить?
Правда, и недели не прошло, как я принес рукопись, так что мне — ей-ей — грех обижаться. «Человек-язык» открыл 1-й номер 2000 года. Лестная честь. Кстати, я никогда не спрашиваю, в каком точно номере меня напечатают. Это моветон.
И еще. Журнал завален селевым потоком рукописей. Если я не ошибаюсь, в неделю отдел прозы получает как минимум по одному роману плюс три повести и с десяток рассказов. А «да» романистам журнал может сказать едва ли три-четыре раза в год. Как давно знает вся литературная Москва практически все, что печатают другие журналы, «Знамя» уже отвергло. «Знамя» — законодатель литературной моды. Как известно, мода делится на два потока: высшая — от кутюр и прет-а-порте — для всех.
«Знамя» — журнал от кутюр.
Для новичков скажу (чтобы они не были столь глупы как я десять лет назад): журнал находится в постоянном поиске интересной прозы, и нет ничего легче, чем напечатать в «Знамени» любую блестящую рукопись. Никакие связи здесь не срабатывают. Имя не выручает. Напечататься второй раз труднее, чем первый, а третий раз — намного труднее, чем во второй. Основа публикации одна — пылкое увлечение всех новым текстом. Каждый раз это последний душераздирающий любовный роман.
Михаил Кураев
Проработав почти тридцать лет на киностудии, я оказался так или иначе причастен к появлению на свет около полутора сотен кинофильмов.
История создания, вернее, появления на свет большинства фильмов намного интереснее самих этих кинокартин.
Иногда мне кажется, что история моих отношений с журналом «Знамя», с населявшими и населяющими его людьми, намного интереснее, чем все вышедшее под моим именем в этом журнале.
Журнал — в изначальном смысле дневник, поденная запись…
Эх, если бы в журнале велся журнал, если бы велась поденная запись, отражающая все, именно все перипетии, сопутствующие всем без исключения публикациям!