Валерка повернулся на другой бок, и деревянные ножки старой кровати пискнули от этого могучего движения. И, лежа на бывшем родительском ложе, я подумала: почему отец так и не женился? Из-за меня? Или не мог забыть мать? Сколько прошло после ее смерти? Лет четырнадцать? Нет, пятнадцать: я тогда перешла в четвертый класс. Целых пятнадцать лет! И у отца за все это время не было ни одной женщины, я это знаю. У нас с Валеркой будет так же прочно. Будет! И иначе — зачем?
Валерий открыл глаза. Несколько секунд лежал, бессмысленно глядя в потолок, словно что-то хотел понять и не понимал. Потом посмотрел на меня.
— Сколько времени? Какой туман на улице… Уже утро? — спросил испуганно.
— Нет, еще день. А это не туман, это — черемуха! Ты только посмотри, посмотри! А запах, запах-то какой! — Я вскочила, чтобы шире распахнуть окно.
— Закрой! У меня от нее аллергия, — потребовал Валерий. — Куда это мои носки девались? — Он уже встал и собирал разбросанные на полу вещи.
— Зачем тебе носки?
— Не могу же я домой без носков вернуться?
— Как? Ты же не собирался возвращаться. Разве ты ей не сказал?
— Понимаешь… — Он сел на край кровати. — Видишь ли…
— Сказал или не сказал?
— Сказал. То есть не прямо… намеками.
— Какими же?
— Ну, пойми, не мог я сразу, с ходу. Она и так мне сцену закатила. — Он достал пачку своих любимых сигарет «Кэмэл». Чиркнул спичкой, закурил. — Позже, постепенно… Она привыкнет…
— К этому не привыкают… Ты сам говорил, что к этому привыкнуть нельзя и надо сразу. «Случайный союз двух людей…», «Семь лет тюрьмы, каторги…», «Ты — единственное, что у меня есть в жизни…». Говорил или нет?
— Говорил. Так оно и есть. Но сейчас — не могу. Знаешь, что она может сделать?
— Что? — спросила, похолодев. Хотя могла и не спрашивать: я знаю, что способна сделать женщина, когда теряет любимого. Что бы сделала я? Выбросилась бы из окна. Самое, по-моему, легкое. И красивое. Последний полет.
— …Она может дойти до кого угодно! В деканат, ректорат, в местком, партком… Нужно мне это перед защитой? Очень нужно?
— Конечно, нет. Зачем же?..
Я тоже стала одеваться. Никак не могла найти рукава своего белого платья.
— Ну, не переживай. Постепенно все утрясется, я тебе обещаю. — Он потянул меня к себе: — Иди сюда. Успокойся. Ты же у меня умница, ты все понимаешь.
— Не все. Не понимаю и никогда не пойму: как может женщина убить ребенка? Она же убила!
— В общем-то, да. И я протестовал. Я хотел ребенка. Но тогда она меня не любила.
А вот тут он лежал по системе йогов…
— Теперь любит, — сделал глубокую затяжку.
— Ну и иди, иди к ней. Зачем пришел ко мне?
— Я тебя люблю. Люблю тебя, слышишь? Ты моя. Для меня создана, для одного меня! А я — для тебя. Остальное не имеет значения. — Одной рукой он тушил в пепельнице сигарету, а другой держал меня за плечо.
— А защита?
— Временное препятствие.
Я рванулась так резко, что он не успел меня удержать. Подбежала к двери, повернула замок до конца, вынула ключ и швырнула в открытое окно.
— Вот, смотри. Теперь ты отсюда не выйдешь. Теперь ты мой. И не надо ничего ждать. Я устала.
Валерий встал, высунулся из окна, высматривая ключ.
— Не ищи, напрасный труд!
— Зачем ты это сделала? Сумасшедшая.
— Да, сумасшедшая. Зато ты очень нормальный. Как же мы жить-то будем вместе?
Валерий молчал.
— Может, все-таки прыгнешь? А? Рискнешь? И не очень-то уж она большая, высота-то: всего два этажа! Зато красиво-то как: мужчина в полете.
Он отвернулся, сел на другую сторону кровати. Потом встал, подошел к двери, попробовал замки на прочность.
— Бесполезно: замки отличные. Отец делал. Народный умелец.
— Да, ты достойная дочь своего папаши, ничего не скажешь.
— Не очень достойная. Несколько размазня. Дочь боевого командира должна быть более… гораздо более…
Валерий достал новую сигарету, долго чиркал спичкой, наконец зажег.
— Итак, на полет не согласен? Значит, ты просто обречен ходить — ходить через самую обыкновенную дверь. И тут уж ничего не поделаешь. И для этого случая хранится в кладовке еще один ключ. Так что не волнуйся. Береги нервы. Они пригодятся тебе для защиты…
Пробовала было убирать, мыть посуду. Но тарелки бились, тряпка падала из рук…
А вот тут мы сидели…
А вот тут он лежал по системе йогов…
А черемуху он не переносит: у него от нее аллергия…
Может, зря все же? Нет, не зря. Никогда он от нее не уйдет: слишком себя ценит.