- А искупить его лучшей жизнью разве нельзя?.. Человек, сознающий весь ужас позора, уже наполовину исправившийся человек.
- Люби кататься, люби и саночки возить. Сделал пакость, так имей характер и отдуться за нее! - вставил штурман.
- Все это легко говорить, а пережить позор, я думаю, невозможно! Лучше смерть!
- Ну и самому прописать себе отпуск на тот свет тоже не особенно легко, Борис Сергеич! В ошалелом состоянии, из-за любви, как это ни глупо, а еще можно понять самоубийство, но чтобы покончить с собой сознательно, обдумавши...
- Я только и понимаю такое самоубийство.
- А расстаться с жизнью разве так легко, вы думаете? Нет, батенька, не легко. Я испытал это раз, когда мы на "Змейке" наскочили на камни и думали, что всем нам тут крышка. Ох, и как же жутко было! - заметил старший офицер.
- Не спорю, что легко... Но...
Стоянов запнулся, точно у него что-то застряло в горле, и через секунду с каким-то убеждающим спокойствием в тоне продолжал:
- Но ведь это одно мгновение... Одно только мгновение! - повторил он.
И смолк, видимо не желая продолжать этот разговор.
Через несколько минут он вышел наверх и стал у борта. Он смотрел то на чудное, усеянное звездами небо, то на тихо рокочущий сонный океан, волны которого ласково лизали бока корвета, отсвечивая фосфорическим блеском.
Он долго стоял наверху, и слезы лились из его глаз.
- Всего одно мгновенье! - чуть слышно произнес он и спустился вниз, в свою маленькую опрятную каюту, где над койкой висела большая фотография прелестной девушки.
Он сел к письменному столику, подписал какие-то две ведомости, предварительно проверив их, написал своим мелким четким почерком рапорт командиру и стал писать письмо невесте.
Когда, в исходе четвертого часа, рассыльный пришел в каюту будить мичмана на вахту, Стоянов уже окончил письмо и вложил его в конверт. Затем он сложил аккуратно рапорт, запер шифоньерку на ключ и с последним ударом колокола, отбивавшего восемь склянок, выбежал наверх и принял вахту.
II
Стоянов мерно шагал по мостику, жадно вдыхая свежий воздух моря. Он поглядывал на паруса, подходил к компасу взглянуть, по румбу ли правят рулевые, спускался на палубу проверить часовых на баке и снова ходил своей обычной легкой и грациозной походкой.
Когда солнце, медленно освобождаясь от своих пурпурно-золотистых риз, поднялось над горизонтом, Стоянов жадно устремил глаза на горизонт, любуясь прелестью восхода. Лицо его было мертвенно-бледно и решительно-спокойно. Только в его прекрасных глазах стояло выражение мучительной тоски.
Он еще раз обвел этим тоскливым жадным взглядом и чудное бирюзовое небо, и далеко раскинувшийся океан, сверкавший под лучами ослепительного солнца, и палубу корвета со спавшими на ней матросами, и все это казалось ему чем-то особенным, новым, имеющим невыразимую прелесть. И жажда жизни охватила все его молодое существо, и слезы брызнули из глаз.
- Пора! - прошептал он.
И с усилием, словно бы еще борясь с самим собой, наконец произнес:
- Сигнальщик!
Подремывавший матросик явился к нему.
- Поди... разбуди мичмана Варламова... Скажи, что я болен... прошу сменить меня.
Он говорил прерывисто, словно бы не находил слов.
И когда сигнальщик пошел исполнять приказание, ему хотелось вернуть его и в то же время он обрадовался, что сигнальщик уже исчез.
Через пять минут явился заспанный, недовольный Варламов.
- Извините, Андрей Андреич... Я болен... Примите от меня вахту... Я должен уйти...
Варламов взглянул на Стоянова и был поражен каким-то страшным спокойствием его осунувшегося мертвенного лица.
- Идите, идите, Борис Сергеич... Что с вами?
- Скоро узнаете... Прощайте, Андрей Андреич.
Он крепко стиснул руку мичмана, как-то жалобно заглянул ему в глаза и произнес:
- Еще раз простите, что обеспокоил.
- Помилуйте... какие извинения!.. Идите скорей... Вы совсем больны, Борис Сергеич.
- Иду... иду... Ведь одно мгновенье...
И с этими словами он занес за перила мостика ноги и бросился в океан.
Мичман ахнул. Ахнули и матросы, видевшие падение. Кто-то успел бросить спасательный круг.
- Фок и грот на гитовы! Марса-фалы отдать! - командовал отчаянным голосом мичман.
Через минуту капитан и старший офицер были наверху.
- Что случилось?
- Стоянов бросился за борт!
И капитан и старший офицер были поражены.
Минут через пять корвет лежал на дрейфе, и баркас отправился на поиски.
Все офицеры и матросы выскочили на палубу. Все со страхом ждали возвращения баркаса, предчувствуя, что он вернется без Стоянова.
И через час баркас вернулся; бывший на нем офицер рассказал, что видел, как Стоянов утонул, хотя спасательный круг и был вблизи. Но мичман не хотел его взять.
Корвет снова пошел далее, и все разошлись угрюмые.
Старший офицер утирал слезы.
III
Через четверть часа капитан, взволнованный, со слезами на глазах, пришел в кают-компанию и проговорил:
- Вот рапорт Бориса Сергеевича... Прочтите, господа. А я снова читать не могу...
С этими словами он торопливо ушел.
И старший офицер прочел рапорт следующего содержания:
"Честь имею донести вашему высокоблагородию, что я совершил поступок, недостойный честного человека. В Шербурге я проиграл пятьсот рублей казенных денег. Хотя я пополнил часть их причитающимися мне за месяц жалованьем и столовыми, а остальная часть будет пополнена товарищем, которому я написал из Шербурга, тем не менее после такого позора я жить не могу. Могли не узнать о моей растрате товарищи, но я-то ее знал и следовательно не считал себя в праве воровски пользоваться общим уважением и оставаться жить на свете.
Донося об этом вашему высокоблагородию, прошу переслать прилагаемое письмо по адресу".
Старший офицер потрясенный ушел к себе в каюту. У всех на глазах стояли слезы.
ПРИМЕЧАНИЯ
ОДНО МГНОВЕНЬЕ
Впервые - в газете "Русские ведомости", 1896, № 356.
П.Еремин