В последний момент перед прыжком Джока и взмахом кулака Карла с треком распахнулась дверь капитанской каюты и за комингсом появился сам майстер Бюрке. Седые пучки его бровей удивленно поднялись и затем сошлись на переносице, демонстрируя гнев. Энергично выпятился стиснутый замызганным кителем живот. Про капитана болтали на судне, что он покупает новый китель только тогда, когда уже некуда перешивать пуговицы.
– В чем дело, дети? – сурово спросил он. – Карл, успокойся. Джок, отправляйся в каюту.
Карл прислонился к борту, а Джок стал спускаться вниз по трапу, оборачиваясь и грозя глазами.
– Что это происходит на моем судне? Отвечайте!
– Агитирует тут, – буркнул Карл.
Бюрке вздохнул:
– Вздорный малый. Вчера поцапался с коком – домогался, нет ли у него в родне негров. Видно, в Марселе придется с ним расстаться.
– Я вас предупреждал, майстер.
– Верно, верно. Ну, ладно – все по местам.
Брови капитана взлетели, сигналя отбой, добродушное лицо расплылось в улыбке, и он удалился. Карл криво усмехнулся и полез наверх. Хотелось побыть одному перед лицом наплывающих воспоминаний.
На ботдеке ветер сразу схватил его за локти и повернул лицом к югу. Там, на берегу, уже явственно проступала зеленая полоса садов, белели пятнышки каких-то строений. В хороший бинокль можно было бы сейчас рассмотреть даже машины на дороге. Карл вспомнил, как они по очереди смотрели на Ленинград в бинокль фон Ирмера.
Это было уже после взятия Петергофа. Петергоф. Уютный дачный городишко, а там возле моря в парке такая красота! Тот дом был недалеко от парка. Они вошли в него, гогоча и стуча сапогами, так же как входили во французские и греческие дома. Поставили в углу оружие, разбросали амуницию, развалились на кроватях, на диване, на полу. Хозяева были оттеснены на чердак. Впрочем, Карл и не замечал, что там были какие-то хозяева. Когда только мелькнет какая-нибудь робкая тень. Цурюк! Геен цум тейфель! – и тень исчезает. Так было до тех пор, пока он не столкнулся в саду с Ниной.
Ну вот добрались и до самого страшного. Впрочем, смелее. Кажется, это очень важно – все вспомнить впервые за пятнадцать лет. Да, ранним утром он умывался в саду под железным рукомойником. Поднял голову и увидел девушку в черном свитере с ведром в руках. Она застыла в несколько нелепой позе, как будто в беге наткнулась на очковую змею. Ее светлые волосы были растрепаны, в громадных глазах нарастал ужас. Карл улыбнулся и поманил ее, как пугливую кошку. «Ком, Маша», – сказал он. Девушка выпрямилась, гордо закинула голову и медленно и четко ушла по дороже. И все. И эта мгновенная встреча выбила у него из-под ног почву, развеяла его наступательный порыв. Он забыл о своем высоком призвании, о великой Германии и повел себя как обычный гамбургский парень, которому понравилась девушка. Тайком от товарищей он искал с ней встреч, лепетал какие-то жалкие слова, совал шоколад. Она бросала шоколад ему в лицо, плакала от ярости, кричала что-то, и он видел в ее глазах только ненависть, отвращение и ужас. А ведь он был в то время хорош собой, загорелый, светловолосый, и неужели любовь не стерла с его лица печать веселого убийцы? Неужели она все время боялась его как насильника?
Действительно, чего было проще осуществить свои права нибелунга, покорившего всю Европу. Почему же он не сделал этого? Видно, осталось еще в нем что-то от того Карла, простого рабочего парня, который работал на доке в Гамбурге и с завистью провожал взглядом уходящие в море корабли. В боях и походах он не вспоминал о своей прежней жизни. Он трясся на танке по Фермопилам, опускался с парашютом на содрогающийся от залпов остров Крит, горланил воинственные песни и видел те же миражи, что и головорезы в черной форме. И вдруг в Петергофе, в двух шагах от смертельного побоища, он с изумлением услышал, что в сердце у него закипает новая песня – сентиментальная песня тихой любви и тихих радостей. Песню пел голос Нины, но в ней, кроме того, слышались голоса птиц и лай городских дворняг, звонки гамбургских трамваев и гудки пароходов. Он видел в мечтах свой дом и Нину, хозяйку в нем, двух белоголовых малышей и себя, пришедшего вечером с верфи или вернувшегося из плавания. Так, невзирая на дикость окружающего, заговорила в нем самая обычная мужская зрелость. И вдруг резким диссонансом в сознание врывался рев дальнобойных пушек, и Карл понимал нелепость своих мечтаний. Он понимал, что они с Ниной находятся на разных полюсах, что их разделяет неодолимая преграда. Она в плену у врагов, а он враг, окопавшийся в преддверии заметенного снегом, покрытого льдом, голодного героического города. Города, где до войны Нина училась в институте, где она, должно быть, гуляла с каким-нибудь русским парнем. Карл негодовал, мучился от бессильных тяжких раздумий. Он готов был сломать любые преграды, пойти на любое безрассудство. Что значит война по сравнению с любовью?! Какая-то противоестественная выдумка. Если бы вся армия вдруг вспомнила о любви и мужья помчались бы к женам, женихи к невестам, а холостяки к любовницам – война кончилась бы в один день. Так почему же они не делают этого? Неужели для них важнее грабеж в чужой стране?