- ...Завтра, - говорила Аля, - завтра...
Завтра он может стать недосягаемым, уплыть в иной мир, к иным людям. Вздуваются паруса, руль поворачивается круче, ещё круче...
Камень внизу был мыльно-скользкий, прыгнешь - не удержишься. Прорези окон в крепостных стенах зияли столетней тьмой. Заключённые спали декабристы, народовольцы, петрашевцы... В Монетном дворе стучали прессы. Готовили ордена и медали. А напротив, через Неву, в саду Мраморного дворца стоял маленький ленинский броневик...
- А Лаптев? - сказал Кузьмин. - Прошу тебя, Лаптева не трогай, не надо.
- Пожалуйста. Я согласна. Я вас понимаю, Павлик. Посмотрим, если он вам поможет... - Она наклонилась к нему. - Но всё равно своё он получит, глаза её стыли, холодные и тёмные, как эта река.
- Тогда я не играю, - сказал Кузьмин. - Нет. Не нужны мне ваши утехи, не пойдёт, - повторил он с удовольствием.
Он загадал - удержится или не удержится, - но не прыгнул, а спустился с причала на камень, ноги его стали разъезжаться, пока не упёрлись в какие-то выступы.
- Зачем мне всё это, не нужно, не нуждаюсь! - крикнул он снизу, не то дурачась, не то всерьёз.
- Как это глупо, простите меня, Павлик, но другого слова я не нахожу... Пойдёмте, здесь ветер.
В темноте арки он взял её под руку.
- Зачем вы меня мучаете, Павлик?
Он засмеялся.
- Ей-богу, Алечка, неохота.
- Вы боитесь?
- Чего мне бояться?
- Вы, может, сами не понимаете. Вы боитесь отказаться от своего прошлого. Пришлось бы признать, что всё было ошибкой. Вся ваша жизнь, со всеми вашими достижениями, всё, всё... Нет, нет, я уверена, всё было достойно и дай бог всякому, но не то. Вам полагалось другое. Вам надо сказать себе, что вы жили не так, делали не то, занимались не тем, - это, конечно, грустно. Надо иметь мужество...
- Да почему не то? Откуда тебе знать! - воскликнул Кузьмин, теряя терпение. Голос его взлетел, гулко ударился в кирпичный свод арки.
- Знаю, лучше других знаю! - с нажимом сказал Аля. - У вас, Павлик, был талант. А вы его затоптали. Вы не поверили в себя, - ожесточённо твердила она. - Вам завидовали. Вы же счастливчик! Вам достался божий дар! Другие бы всё отдали... Если бы Корольков хоть половину имел. Господи, ведь это наивысший акт природы!... Вы поймите, Павлик, им всем это недоступно, они в глубине души понимают, что положение у них временное, и у Королькова временное, а талант - это вечное. Талант даёт удовлетворение, неизвестное им всем... Ну, хорошо, ошиблись по молодости, прошлого не изменишь, но зачем же оправдывать то, что произошло, только потому, что это прошлое ваше? Ах, Павлик, зрелость наступает, чтобы исправлять ошибки молодости. Судьба даёт эту возможность, судьба вознаградила вас, Павлик, и меня тоже, мы с вами наконец дождались...
Раздражала её выспренность и то, как она прижимала руки к груди. Кузьмин видел, что всё это было искренне, и от этого ему становилось ещё досаднее.
- Даёт, значит, судьба возможность исправиться, да? Образумиться? А он кобенится... А если я ни о чём не жалею? Тогда как? Не раскаиваюсь. И никогда не жалел, моя жалелка на других удивляется, - соврал Кузьмин, но его подмывало выразиться погрубее, да и назло. - Тебя вот жалею. А себя-то за что? Отдельные ошибки, конечно, были, но общая линия совершенно правильная. Я работал, а не языком чесал, как твой Корольков! Твоё, между прочим, произведение. На стройплощадке ему красная цена сто тридцать рэ. И будь добр, вкалывай. Ясно, зачем ему пачкаться!
- Корольков, между прочим, лаборантом простым работал, получал девяносто рублей. У нас на такой ставке молодые ребята после университета сидят по многу лет. И не жалуются. Уж учёных в корысти грех упрекать. Вы любому предложите двойную ставку и чтобы вместо научной работы пойти счетоводом, монтёром, кем угодно - откажется. О нет, учёные - это особые существа! Самые бескорыстные!
- Сухою корочкою питаются? Как же! Только зачем ему идти монтёром? Там давай норму, давай план. Там грязно, шумно, всякие нехорошие слова говорят. Номерок вешай. А у вас чистенько, интеллигентная среда, милые разговоры. Платят меньше, зато под душ не надо. Всё, что ни сделаешь, всё работаешь на себя, на свою славу. А не хочешь работать - никто не заметит. Вдохновения нет, и всё, поди проверь.
- Фу, стыдно слушать от вас, Павлик, такую обывательщину. Не вам бы... Интеллигенцию легко бранить. Они, мол, белоручки, болтуны, они много о себе мнят, они хлюпики, неизвестно за что деньги получают. Наш директор института, он, например, себя считает крестьянином. Это его гордость, обижается, если его называют интеллигентом.
- Скажи своему директору, что крестьянином можно родиться, а интеллигентом нельзя, интеллигент это не происхождение и не положение, это стремление. Свойственное, между прочим, не только научным работникам. На производстве, к твоему сведению, тоже встречаются интеллигенты... Хотя вы считаете инженера чёрной костью... - Кузьмин поднял палец, хотел что-то подчеркнуть, да передумал, вздохнул. - А может, ты права, теперь не тот инженер пошёл. Мельчает наша среда, беднеет, сколько-нибудь яркое отсасывают всякие НИИ, КБ, кафедры.
- Только потому, что у нас кейф, безделье? Так вы утешаетесь? А может, они стремятся на передовую? - Кругом было темно, а в зрачках её горели бешеные огни. - Мы работаем побольше ваших шабашников! Наши головы ни выходных, ни отпуска не имеют. А что касается грязи, так я, к вашему сведению, каждые год весной и осенью в поле, я вот этими руками в колхозе столько картошки убираю, что всем вашим монтёрам хватит. Да, да, кандидаты наук, доценты, лауреаты... пропалываем, и гнильё перебираем на овощных базах, и не ноем. У нас бездельников не больше, чем у ваших... Только у нас стащить нечего. Вот наш недостаток...
- Но это же глупо - хаять друг друга.
- Не я начала.
Они препирались, всё более ожесточаясь, и опять в последнюю минуту, когда Кузьмин понял бесцельность их схватки, но ещё не нашёл силы уступить, Аля опередила - мягко и виновато поскребла его руку.
- Вы помните, Павлик:
Чужое сердце - мир чужой,
И нет к нему пути!
В него и любящей душой
Не можем мы войти...
Он вслушивался в эти стихи, пытаясь продолжить их музыку... Знал ли он их когда-то? Читал ей наизусть или она ему читала?
- ...Вы, Павлик, могли себя чувствовать счастливым, пока не знали... Теперь же, когда есть уравнение Кузьмина... Оно будет существовать независимо от вас. В этом отличие науки. А кто устанавливал выключатели... не всё ли равно, никого это не интересует...
Положим, случись что, и весьма даже будут интересоваться. Поднимут документацию.
Она не понимает, что совсем это не всё равно, кто устанавливал, кто монтировал. Вот муфты акимовские, кабель акимовский... Этого Акимова он застал уже в самые последние месяцы перед смертью: маленький, с перекошенным от пареза страшноватым лицом, на котором успокаивающе светились голубенькие добрые глаза. Кабель, проложенный Акимовым, муфты, смонтированные Акимовым, славились надёжностью. При аварии смотрят по документам, кто делал муфту; сколько лет, как Акимов умер, а до сих пор всем известно: если муфта его - можно ручаться, что авария не в муфте. Даже сделанное им в блокаду стоит и работает. Десять лет пройдёт, двадцать, и по-прежнему имя его будет жить в уважении. Вот тебе и загробная жизнь.
Но вообще-то...
В Горьком Кузьмина не хотели пускать в цех автоматов, который он монтировал. Никто тут не знал, не помнил, как монтажники там ползали под крышей, по чёртовым ходам-переходам, волоча кабель, двести сорок квадрат, а попробуй обведи его нужным радиусом между балками, покорячишься, пока управишься с этой жесткой виниловой изоляцией, только через плечо её угнёшь. Как у него кружилась голова от тридцатиметровой высоты, с детства у него был страх высоты... "Что вам надо?" - спросил по телефону начальник цеха. "Посмотреть? Чего смотреть?" Разве объяснишь. И не доказать было, что именно он монтировал цех, никаких справок не даётся... Потом, когда его наконец пропустили, он обнаружил, что цех уже не тот, аппаратуру заменили, поставили новые моторы, только крановое хозяйство осталось, на той же тридцатиметровой отметке.